Люди за столом смотрели на него с изумлением и недовольстом и, кажется, готовы были принять за сумасшедшего.

— Потрудитесь снять шапку! — сердито велела старшая из женщин, нахмурив редкие белесоватые брови. — Здесь вам не грошовый кабак.

Рогожин сконфуженно стащил с головы шапку и пробормотал какое-то извинение.

— Где здесь акушерка? — спросил он вслед за тем, с недоумением разглядывая обиженное и сердитое лицо выговорившей ему женщины.

— Я самая! — ответила та. — Что вам угодно?

— Прошу вас, скорее одевайтесь и едемте!

— Куда изволите?

— Тут недалеко. Я хорошо вам заплачу.

При упоминании денег акушерка перестала хмуриться, да и голос ее стал звучать уже не так строго.

— Да, что случилось, отец мой? — спросила она. — На вас же лица нет, словно за пожарной командой прибыли.

— Меня послал за вами доктор. Срочно необходима помощь одной даме. Умоляю вас, поспешите!

— А вы кто такой будете?

— Я Павел Рогожин.

Акушерка ахнула и заволновалась. Между гостями произошло суетливое движение.

Фамилия Рогожина, известная во всей Москве, по-видимому, произвела на всех должное впечатление. Люди за столом перестали с ленивым любопытством рассматривать гостя и сразу как-то подобрались, словно при визите околоточного полицейского. Но главное — сама акушерка перестала задавать вопросы и принялась в спешном порядке собирать свой нехитрый инструмент и одеваться.

Захватив какой-то потертый саквояж и надев с помощью одного из гостей старомодную, вытертую шубку, она вышла вслед за Рогожиным на улицу и, оробев, остановилась перед шикарным экипажем, не решаясь занять место в его бархатном салоне.

— Вы, барин, поезжайте, а я быстренько за вами на ногах поспею.

Павлу Ильичу пришлось проявить настойчивость, чтобы женщина села в карету. Он не хотел терять ни единой драгоценной минуты из-за глупых предрассудков своей спутницы.

Когда они поднялись в квартиру, из спальни опять раздавались стоны и крики несчастной молодой женщины. Проводив туда акушерку и не смея войти сам, Рогожин, измученный и усталый, сел на прежнее место в столовой и в отчаянии поник головой.

Образ страдающей Лили отчетливо и ярко стоял перед глазами Рогожина. Ему невольно вспомнились последние месяцы совместной жизни с нею, вернулись и постоянно занимающие его сознание мысли.

Одно лишь грубое, животное обладание нежным и чарующим телом Лили сверх всяких расчетов и ожиданий уже не удовлетворяло Рогожина. Хотя еще совсем недавно Павлу Ильичу казалось, что он будет счастливейшим из смертных, если получит право гладить обнаженное тело своего божества, сжимать ее нежные девичьи груди, целовать фарфоровые плечи и лебединую шею, обнимать осиную талию, жадно охватывать широкие бедра и знать, что ради него эти прекрасные стройные ноги — предмет жарких фантазий самых блестящих гвардейских офицеров и представителей «золотой» московской молодежи — бесстыдно распахиваются, чтобы открыть ему путь в вожделенное лоно.

Но прошло время, и вот Рогожину уже стало мало самого желанного из всех женских тел, и потребовалась душа. Сердце его томительно и настойчиво требовало еще какого-то другого, более тесного и полного сближения с этой женщиной.

Даже в те минуты, когда Лили была в его объятиях, Рогожин все-таки чувствовал, что то, чего так страстно ищет и желает его сердце, им еще не достигнуто. Наверное, если бы ему было двадцать лет, он бы и не искал так томительно духовного удовлетворения, вполне удовлетворившись плотским. Но в зрелом возрасте мужчины часто становятся сентиментальными. Именно поэтому Рогожиным все упорнее овладевала мысль сделать Лили своей женой, чтобы иметь право ждать от нее ответного эмоционального сближения. Но Лили также упорно отказывалась согласиться на это, пока, наконец, не призналась ему во всем.

Сначала Рогожин страшно озлобился, возненавидел Лили и решил во что бы то ни стало бросить ее и порвать с ней всякие сношения. Он даже имел свидание с одной своей прежней знакомой, от пышной красоты и любовного таланта которой был когда-то без ума. Но перебить болезненную страсть к Лили ему так и не удалось.

В объятиях другой женщины он испытал гадливое чувство прикосновения к чему-то грязному и от этого наполнился презрением к самому себе. А ведь его прежняя знакомая была большой искусницей по части любовных утех. Закулисная жизнь не слишком удачливой, но очень честолюбивой актрисы научила ее так удовлетворять нужных и интересных ей мужчин, что они быстро теряли головы и, в конце концов, давали ей все, что было нужно — выгодные бенефисы, деньги, драгоценности, дорогие наряды. Долгие годы Рогожин чувствовал себя любовником лучшей из гетер, чей жадный ищущий язык мог в любой момент подарить ему самое чувственное из наслаждений. Но по сравнению с маниакальным стремлением к высокой и чистой красоте Лили, прежняя знакомая теперь казалась Павлу Ильичу грязной бывалой проституткой, способной замарать своими прикосновениями то высокое чувство, что с некоторых пор жило в душе Рогожина.

Именно поэтому Павел Ильич ощутил себя жалким и бессильным и все-таки, подавив самолюбие и гордость, изнывая от ревности и страсти, вернулся к Лили.

И вот в первый же вечер свидания с нею, после недолгой, но томительной разлуки, произошло нечто ужасное и еще более роковое, чем неожиданное признание Лили. Его богиня могла в любой момент навсегда покинуть его, бросив опостылевшего поклонника на этом свете самым несчастным сиротой.

Рогожин, пересилив себя, тяжело поднялся с места и устремил мутные глаза на висевший в углу образ, озаренный мерцающим светом лампадки.

— Господи!.. — хрипло возопил он, впившись пальцами обеих рук в свою широкую мускулистую грудь.

Рогожин не знал, что сказать дальше и о чем молиться, и в тоскливом раздумье смотрел на строгий, угрюмый лик Спасителя. Но в то же время он чувствовал и сознавал, что молиться необходимо и нельзя терять ни одной минуты, потому что от этого может зависеть исход того, что совершается там, за закрытыми дверями спальни, откуда уже не доносилось ни стона, ни крика.

Тщетно напрягая мысли и чувства, Рогожин подыскивал те слова и выражения, в которых должен просить Бога, чтобы Всевышний сохранил ему Лили и рассеял ужас и мрак в смятенной его душе.

Но что-то надоедливое и досадное мешало этому. Мешала этому вся его прошлая жизнь, все его прежние мысли и чувства, холодное и равнодушное отношение к религии. Мешали воспоминания о грубом и животном обладании телом Лили. Это обладание казалось теперь Рогожину циничным и грязным, оскверняющим и позорящим человека.

Воспоминания об этом цинизме и этой грязи более всего угнетали и смущали Рогожина. И он, не в силах молиться, стыдливо отвернулся от образа, отнял от груди руки и в раздумье посмотрел на запертые двери спальни.

Прошло несколько минут.

Одна половина дверей тихо отворилась. Из спальни неслышной быстрой походкой вышел доктор и, застегивая на ходу сюртук, подошел к Рогожину.

— Всего хорошего! — сказал он, протягивая руку, холодную и немного влажную. Он только что старательно вымыл руки у мраморного рукомойника в спальне, после того как покончил со сложными манипуляциями над телом Лили.

— Как, разве вы уходите? — испуганно пролепетал Рогожин.

— Мне здесь пока нечего больше делать! — с едва заметной усмешкой ответил доктор. — Но завтра утром я приеду проведать нашу больную.

— Значит, Лили жива?! — чувствуя, как его лицо расползается в глупой, совершенно счастливой улыбке, пробормотал Рогожин.

Доктор почему-то сердито посмотрел на него сквозь очки и, немного подумав, слегка кивнул головой.

— У вас очень плохой вид, милостивый государь, — привычным менторским тоном заявил он, бесцеремонно беря Рогожина за запястье правой руки. — И нервы, словно заезженная рессора. Я бы посоветовал вам несколько дней провести на постельном режиме и попринимать успокоительные капли, которые я вам пропишу.