— Если Рогожин желает жениться на мне, так он может сделать это и после моего признания, — почти спокойно в ответ на слишком эмоциональный монолог матери возразила Лили.

— Да что он, дурак, что ли?! Жениться на тебе после того, как узнал, что ты до него отдалась Далецко-му, отдалась ни с того ни с сего, точно последняя девка, которая отдается любому встречному в первый же день знакомства. Рогожин теперь может только выгнать тебя вон из своего дома! И, между прочим, правильно сделает. Говорю это тебе, несмотря на то что я твоя мать и небезразлична к твоей судьбе.

— Он никогда не сделает этого! Он слишком меня любит!..

— Наивная мечтательница! Он любил тебя, пока ты не сделала своего дурацкого признания! А теперь… теперь он ненавидит и презирает тебя! Любой мужчина, если он, конечно, настоящий мужчина, никогда не простит своей женщине, что она носит ребенка от другого. Это, как говорят ученые, закон природы. Каждый мужчина заботится о том, чтобы оставить на земле свое потомство! Лили молчала.

— Боже мой, боже мой! — продолжала Анна Ивановна, все более приходя в неистовство. — Тебе неожиданно привалило в руки счастье: предстояло сделаться женой известного всей Москве миллионера, занять определенное положение в обществе, а ты, черт тебя знает почему, выкидываешь какой-то глупый фортель!.. Скажи, пожалуйста, кто тебя дергал за язык, чтобы сделать Рогожину это дурацкое признание?

— Я не могла скрывать от него подобное и держать на душе такую тяжесть, — возразила Лили и вдруг почувствовала себя обессиленной и жалкой.

Слезы подступили к ее горлу и вырвались наружу истерическими рыданиями. Лили зашаталась и, схватившись руками за стол, беспомощно упала на стоявший рядом стул.

На четвертый день Рогожин прислал Лили письмо в запечатанном именной печатью пакете. Письмо привез франтоватый лакей в цилиндре, лаковых штиблетах и перчатках.

— Ответа не требуется, — заявил он Берте, с оттенком пренебрежения оглядев ее сухопарую фигуру.

Берта ответила «нахалу» гордым, независимым взглядом и, шумно захлопнув за ним дверь, отнесла письмо Лили.

Письмо было написано ровным убористым почерком:

«Сначала я решил порвать с вами всякие отношения. Я хотел уехать из Москвы куда-нибудь на край света, чтобы позабыть вас и вырвать малейшие воспоминания о вас из своего сердца. И это было бы самое лучшее и для меня, и для вас! Той любви, которую я неожиданно почувствовал к вам, во мне уже нет, и жениться на вас после вашего рокового признания я не могу. Я глубоко страдаю, потому что наряду с озлоблением и ненавистью к вам, во мне живет, душит меня и темнит мой разум дикая, животная страсть к вашему красивому телу…

Простите меня!.. Откровенность за откровенность. Неожиданно для себя я увидел в вас, помимо женщины, человека, я хотел сделать вас подругой своей жизни, пойти с вами рука об руку по жизненному пути… Я заранее полюбил вашего будущего ребенка, потому что считал его своим. Ваше признание уничтожило во мне все эти лучшие человеческие чувства… И я опять стал животным, страстным, озлобленным, видящим в женщине не человека, а только самку и ценящим ее только с этой стороны… Вы уничтожили, погасили во мне затеплившуюся в моем сердце веру в людей, и я снова ненавижу и презираю их. Я буду снова угнетать и давить их силой денег. Я жажду этого, потому что осознаю свою беспомощность и слабость, потому что все хитроумные сплетения рассудка не дают мне возможности уничтожить страсть и влечение к вам. Я не мог уехать и выл как зверь, я скрежетал зубами, но тщетно принуждал себя покинуть Москву… Я остался. Видите, как я прям и откровенен с вами!..

Пройдет еще несколько дней, — и я приду к вам! Я буду бороться, насколько могу, но все равно, в конце концов, не выдержу и… приду».

На этих словах письмо обрывалось. Не было ни подписи, ни числа.

Уже в который раз хозяин жизни Павел Ильич Рогожин переступал в отношениях с этой женщиной через собственную гордость и устоявшиеся принципы.

Любую другую особу, посмевшую обмануть его, Рогожин безжалостно и без всякого сожаления выкинул бы из своей жизни, точно ненужную вещь. Да еще, пожалуй, нашел бы способ жестоко наказать изменницу и того ловкого мерзавца, что посмел надсмеяться над ним, крепко стоящим на этой земле господином миллионщиком. Но Лили он не только не мог причинить никакого зла, но готов был сам унижаться и страдать, пытаясь склеить разбитую любовь.

«Она высасывает меня по капле!» — порой с ужасом думал Рогожин и поглядывал на коллекцию пистолетов, развешанную по стенам его кабинета. Он всегда считал себя очень сильным человеком, но теперь порой едва сдерживался, чтобы от черной тоски не засунуть себе револьверный ствол в рот и не поставить точку бесконечным страданиям простым нажатием на спусковой крючок…

Лили в скорбном раздумье опустила письмо на колени и вдруг почувствовала, как ребенок забился под ее сердцем. Ей стало тревожно, и больно, и невыразимо жаль это будущее, невидимое ей существо, которое жило внутри нее и питалось за счет ее организма.

Настал вечер. Лили лежала на тахте в своем кабинете, закинув руки за голову, и тоскливо глядела в пространство. Несвязные мысли роем кружились в ее голове.

А может, мать права? С какой стати нужно было делать роковое признание Рогожину? Все было бы шито-крыто, и никогда бы он не узнал, что до него она принадлежала Далецкому.

Сняла ли она этим признанием тяжесть со своей души? Нисколько! На душе у нее так же тяжело, как и прежде. Почувствовала ли какое-либо удовлетворение, после того как во всем призналась Рогожину? Нет, нет и нет! Остался один горький и надоедливый осадок на душе, и только. Но сделать признание ее заставила неведомая ей роковая сила, с которой молодая женщина не в состоянии была бороться. Эта сила властно побуждала ее признаться во всем. И если бы после признания Лили грозила даже смерть, то все равно она бы не остановилась и рассказала всю правду.

Лили приподнялась на тахте, подперла рукой усталую голову и устремила взгляд в окно, через двойные рамы которого слабо доносился уличный шум.

Вот на другой стороне улицы у противоположного дома, похожего на громадный каменный ящик, зажгли газовый фонарь. Зеленоватое пламя его вспыхнуло и озарило грязный, истоптанный сотнями человеческих ног и лошадиных копыт снег. Свежие снежинки, падавшие из глубины сумрачного неба, запрыгали, завертелись в ярком свете этого фонаря. Затем вспыхнул другой фонарь, третий…

Лили заинтересовало это. Она встала с тахты и медленно, пошатываясь, точно пьяная, подошла к окну и приникла лбом к холодным влажным стеклам.

На длинной широкой улице фонари вспыхивали один за другим, и в полосе их света мчались громоздкие кареты, извозчичьи санки, шлепали и сталкивались друг с другом оголтелые, озлобленные пешеходы.

Улица жила обычной жизнью зимнего вечера, подчиняясь неведомым непреложным законам. Вот, плавно и легко шурша колесами по грязному снегу, к подъезду квартиры Лили подъехала чья-то щегольская карета.

Франтоватый лакей в длинном английском пальто со складками и блестящими пуговицами, в цилиндре и белых перчатках, поспешно соскочил с козел и привычным заученным жестом распахнул дверцы кареты.

Неловко и смешно согнувшись, из нее вылез какой-то мужчина с толстой суковатой палкой в руках.

Приехавший господин был в «генеральской» собольей шубе и барсучьей шапке. Он нерешительно постоял на тротуаре, глядя по сторонам, потом обратился к толстому важному кучеру, неподвижно сидевшему на высоких козлах, что-то сказал ему и устремил взгляд на окно.

И в ту же минуту Лили узнала в этом господине Рогожина. Да, да, это был он!..

Он продолжал нерешительно глядеть в окно и, очевидно, не знал, что ему делать. Но вот глаза Рогожина встретились с большими испуганными глазами Лили.

Павел Ильич сделал порывистое движение и ринулся к подъезду.