Александр Покровский Каюта. Книжка записей Испытывали изолирующий противогаз… Испытывали изолирующий противогаз. Новенький. Целый час В нем песок перебрасывали. И горячим кислородом Дышали. Градусов пятьдесят. Я потом десять лет Отхаркивался. Веню волной стащило за борт… Веню волной стащило за борт. Не нашли… Нас с Серегой отправили К его жене, Она открывает нам двери И говорит: «Наш папа еще не пришел». А глаза уже безумные. «– Когда вы преодолеете…» – Когда вы преодолеете свое скверноступие? — Говорил мне, курсанту, мой непосредственный командир, И начальник, И зам командира взвода Во время строевых занятий на плацу. И я безжалостно колотил ногами И думал о том, как было бы славно Поместить его среди кур Тогда, только он взмахнет руками, — И сейчас же вокруг него полетели-полетели Перья И пух, Как из порванной перины. Если корабль стоит на ремонте… Если корабль стоит на ремонте, На нем собирают всякую шваль. Молодому лейтенанту Годки темную в кубрике устроили. Он их по подъему поднял — Вот его и побили. За ногу на трапе схватили — Он и упал. На другой день я к ним спустился. Железный прут в газету закатал. Первого же, кто бросился, По морде… В общем, Встали, Как миленькие… «– Портрет вождя перекосоеблен…» – Портрет вождя перекосоеблен – и ни одна блядь Не удосужилась поправить! — Это Вася Смертин надрывается насчет того, Что портрет Ленина висит криво. А в здании никого – все на занятиях, только юноша-дневальный. А лето – и окна все открыты, и кажется, Это кричит сам дом: – Партрет важдя-я!.. А дом стоит на краю плаца, а вокруг еще много-много домов И от стен тех домов отражается: – О-блин! О-блин! — Это эхо. А потом он подходит к ребенку-дневальному, соблюдая дистанцию, А ребенок пугается, глаза – плошки. – Да вы не дневальный! Вы – хуй! Хуй! А из окон: – У-й! У-й! А в канцелярии женщина слышит. Вася смущается, заглядывает туда: «Извините». Осторожненько прикрывает дверь И находит глазами мальчишку: – Повторяю! Вы – хуй! хуй! – «У-й! У-й!» А после Васи Смертина был еще Валера Живодеров. «На безрыбьи и жопа пирожок!»
«На безрыбьи и жопа пирожок!» — Он любил это повторять. Наверное, не сам придумал. Куда ему, Он же тупой. А тут недавно сказали, Что он умер. По телефону разговаривал… На строевых занятиях… На строевых занятиях, Когда «роба под ремень», Выступает соль на рабочем платье И на спине Собирается в кружева, И получается рисунок — Такая странная контурная карта. Я всегда думал: «Для чего все это? И к чему страдать в самое пекло?» А офицер так увлеченно проводил с нами все это время, Что пот струился и у него по вискам. И я спросил его: «Какой в этом смысл?» А он мне: «Никогда не жалей себя, И тогда подчиненные выполнят для тебя любую глупость». И я не жалел себя. И мои подчиненные, Глядя на то, как я сам себя так удачно насилую, Выполняли любую глупость. В автономке… В автономке Молодые матросы На камбузе Объедались так, Что потом кому-нибудь Обязательно вырезали аппендицит, А над доктором шутили: – Док! Когда отхватишь чего-нибудь? И док говорил: – Молодежь дозревает, А желающим, из старшего поколения, Могу отхватить хоть сейчас. Офицеры… Офицеры Жаловались на неустройство, На быт и все такое, Но как-то робко так, неуверенно, сюсяво, забито. И приехал генерал. Всех построили сейчас же. – Ну что вы тут ноете? – сказал генерал. – Что Вы за офицеры! Вы офицеры или что? Вот вам! – ткнул он в первого попавшегося. — Родина дала квартиру! – Никак нет! – завозражал тот. – Только общежитие! – Ну вот! – не расстроился генерал. — Родина дала вам общежитие! Как бы я хотел, чтоб разверзлись небеса И чтоб они – те небеса – насрали бы На того генерала Огромную вавилонскую кучу. Цепляясь за скалы краями… Цепляясь за скалы краями, Ползут по земле облака, Туманы встают и, ручьями Напившись, бунтует река. В краю том, туманном и сером, Где стаяли сны младых грез… — Именно на этом месте запнулся Корабельный поэт и прозаик, Запнулся, остановился и попросил меня: – Продолжи, а? — И я продолжил: – Я вынул порядочный ХЭРОМ, Я там себя в жертву принес. |
