Ольга Васильевна накинула на плечи пальто и вышла на палубу.

Впереди, на тёмном берегу, роились и мигали частые огни. Медленно налезала на небо чёрная громада — железнодорожный мост.

Ольга Васильевна положила руку на холодные перила. Сколько лет прошло с тех пор, как она жила в этих местах? Если не считать быстро оборвавшегося отпуска в Сайгатке, — двадцать два, нет, двадцать три года. И вот война в третий раз привела её сюда.

Было очень холодно. Чуть слышно, вразнобой вспарывали воду винты речных катеров, сцепленных стальными тросами, «речных трамвайчиков», как их называли в Москве. Из восьми теперь осталось только четыре — два отцепили в Горьком, два, с эвакуированными из Ленинграда женщинами и детьми, — за Казанью. Их интернат московских школьников высадят после Сарапула, у пристани Сайгатка, и повезут в деревню Тайжинку. Из Москвы плыли уже пятнадцатые сутки…

Ольга Васильевна похлопала ладонью по перилам.

На корме, прислонившись к белой решётке, стоял кто-то.

— Сергей Никанорович, вы? — окликнула Ольга Васильевна.

— Я.

Он поднял усталое лицо, погладил бородку. Ольга Васильевна подошла ближе.

— Вы бы прилегли хоть ненадолго. Нельзя же так! Мальчики ваши спят…

— Так ещё часа четыре, и будем на месте.

— Сергей Никанорович, помните?

— Да, было время… Никогда не думал, что доведётся опять побывать здесь.

Шедший впереди катерок вдруг протяжно завыл. Непривычные без маскировок, снятых только после Усть-Камска, освещенные окна рябили воду жёлтыми бликами.

— У ваших собрано всё?

— Вещи увязаны, пересчитаны. Грузиться на подводы, наверное, будем?

— Не знаю, вряд ли вышлют машины. Боюсь, придётся ждать рассвета, в темноте трудно!

— Подождём. Вот девочки только одеты легко…

Оба помолчали.

— А с Вадимом, я уверена, обойдётся, — тихо сказала Ольга Васильевна. — Телеграмму и в Горьком, и по всем пристаням, вероятно, уже получили. Разыщут и доставят через эвакопункт.

— Да вы меня не утешайте.

— Сергей Никанорович! — взволнованно зашептал кто-то сзади.

— Что случилось?

Маленький заспанный мальчишка, обмотанный поверх пальто одеялом, быстро, захлебываясь, проговорил:

— Там Женька Голиков, Мамай, опять с девчонками из-за места схватился. Они визжат, а он как чемоданом чебурахнет! Лампа погасла…

— Вот навязали нам радость! — сердито сказала Ольга Васильевна. — Дома балуют, балуют… Слушай, Алёша, вы бы сами его как следует взяли и вздули.

— Да-а, такого вздуешь!

Сергей Никанорович не сказал ничего и молча стал спускаться за мальчишкой в трюм.

— Сюда дава-ай!..

— Куда прёшь, здесь лошади!

— Ребя-ата! Девочки собираются около Валентины Ивановны! Маленькие внизу…

— Вещи все забрали? Ваших сколько мест?

Над Камой вставал неуверенный рассвет.

Подул холодный ветер, стало слышно, как плещется река. К тому же снова полил дождь и в темноте кто-то с криком покатился с обрыва. Сергей Никанорович, скользя по глине, быстро спустился по петляющей тропинке к мосткам.

— Осторожно, давай руку.

— Хоть бы фонарь принесли… Покричите, там, наверху!

— Ой, ребята, шапку сдуло, ловите!..

Четыре катера всё ещё стояли у берега, около первого плясала на воде лодчонка.

Сверху от тёмного, прилепившегося к отвесному берегу домишки уже бежал, чавкая по лужам, кто-то с фонарём. Ольга Васильевна отряхнула мокрые волосы, с трудом взобралась по оползающей глине, крикнула:

— Вы начальник пристани?

— Я, ах ты грех какой! С детями же…

— Лошадей из Тайжинского сельсовета за эвакуированной московской школой не присылали?

— С вечера ждут лошади. Ах ты грех какой! Две… двенадцать подвод… — Человек с фонарём откашлялся и захрипел: — Сюда, сюда давайте!

По глине снова зачавкали шаги. К Ольге Васильевне, заслоняя рукой лицо от дождя, подошёл мужчина в брезентовом плаще и фуражке. При свете фонаря стало видно, как дождевые капли, стекая с козырька фуражки, быстро бегут по мокрым усам.

— От Сарапульского роно, встречать вас. — Он нашёл в темноте руку Ольги Васильевны. — Простите, задержался, дорогу размыло…

— Ничего. Хорошо, что лошади уже здесь.

Голос у Ольги Васильевны сразу стал мягче.

— Вчерась ещё мужчина с гражданкой из Сайгатки вас полдня дожидались, — прохрипел начальник пристани. — Недосуг им больше было…

— Из Сайгатки? Понимаю. — Ольга Васильевна приложила руку ко рту и крикнула в темноту: — Сергей Никанорович, начинаем погрузку! Лошади есть!

Мокрые, облепленные глиной и чернозёмом узлы, чемоданы и корзины сваливали на устланные соломой подводы. Кто-то громко ругался. Валентина Ивановна, воспитательница, она же завхоз интерната, в платке, с подвязанной щекой — болели зубы, — пронзительно кричала где-то внизу:

— За маленькими присмотрите-е!.. За маленькими!

— Сергей Никанорович, нам на какую подводу?

— Мальчики на вторую и третью.

— Маленькие тронулись уже? Скажите там, впереди…

— Танька! Танечка!..

Наконец гружёные подводы вереницей потянулись от берега. По Каме, разворачиваясь и выгибая серые хвосты дыма, тоже задвигались гуськом четыре катера.

Подняв воротник пальто, Ольга Васильевна молча шагала за последней подводой.

Сзади, обгоняя её и разбрызгивая жидкую грязь, шмыгнул и прыгнул с ходу на чей-то чемодан рослый толстомордый мальчишка в расстёгнутом пальто и ушанке с торчащими ушами. Тесёмки от них болтались по ветру.

— Голиков Евгений, — громко сказала Ольга Васильевна. — Почему ты сел не на свою подводу? Мальчики с Сергей Никаноровичем. Слезь, догони сейчас же и пересядь.

— А мне и тут хорошо! — весело гаркнул мальчишка.

— Ах, тебе хорошо? — В два шага Ольга Васильевна была у подводы, неожиданно ловко стянула его на землю. — Прекрасно. Идти пешком тоже неплохо. Вот и пойдёшь со мной рядом.

Мальчишка вырвался, посмотрел на неё оторопело и с ухмылкой зашагал вперёд, растаптывая липкую грязь.

По решению Тайжинского сельсовета интернат разместился в школе-семилетке.

Сделать это было не так-то просто.

Из классов вытащили парты, внесли и установили самодельные, сколоченные из шершавых досок топчаны; сельпо выделило двести метров бязи, превращать которую в простыни пришлось позднее не только воспитателям, но и всем умевшим держать иголку в руках девочкам. Из райцентра на другой же день привезли одеяла, вёдра, тазы, кастрюльки — громоздкое, необходимое хозяйство. Продукты присылал тайжинский колхоз. Со скрипом, но жизнь налаживалась.

Ольга Васильевна с сердцем захлопнула чемодан и задвинула его под стол.

— Тридцать восемь кусков, — сказала она недовольно. — А надо пятьдесят, не считая воспитателей… Да разве такими обмылками отмоешься? Все же заросли грязью. Пересчитай-ка, дружок, ещё раз!

Аккуратно нарезанные брусочки мыла лежали на столе. Дежурный по комнате мальчиков, Серёжа Груздь, с облепленной мылом проволокой — ею он резал бруски — склонился над столом. Выпятив губы, тыча проволокой в каждый, стал считать:

— Три ряда по четыре, это будет двенадцать…

Ольга Васильевна выдвинула опять чемодан, порылась в нём, достала непочатый кусок душистого мыла и сказала:

— Из этого ещё три нарежь и крикни, чтобы начинали мыться. Маленькие, конечно. Я пойду, пошлю кого-нибудь в сельпо.

Она вышла на крыльцо школы. От бани за школой валил дым. Собственно, это была не баня: весной в Тайжинке заложили новую пекарню; когда началась война, работу прекратили, а теперь к приезду эвакуированного интерната в недостроенном помещении подмазали печь, привезли котёл и сбили лавки.

Ольга Васильевна постояла во дворе. Школа была двухэтажная, каменная, добротная. На бывшей спортплощадке торчали столбы, то ли от волейбольных сеток, то ли от футбольных ворот.