— Все в порядке с вашим другом, — ворчливо сообщил Юрий Иванович. — А куда, вам, собственно, торопиться?

— Как — куда? — Волин принял удивленный вид. — Мы же на охоту приехали.

— В такую погоду? Да и какая тут охота, — махнул рукой толстячок. — Послушайте, оставайтесь. Ну, вышло недоразумение — что ж теперь поделаешь? Давайте забудем.

Отдыхайте, веселитесь. Девушки у нас попадаются хорошие. — Он лукаво подмигнул.

— Вот охота, так охота.

— Да, у вас тут замечательно, — вежливо согласился Волин. — Но ничего не поделаешь, приходится торопиться. Вы уж нас простите великодушно.

Юрий Иванович взмахнул руками:

— Не прощу! И слушать ничего не желаю! Посидим, поговорим, мировую с народом выпьем. А то шут знает что! Сейчас скажу, чтоб приятеля вашего поискали. — Он приподнялся.

— Нет, — отрезал Волин. — Нам надо идти.

Юрий Иванович вернулся в исходное положение. Улыбка сбежала с его лица:

— По какой же причине? Только давайте начистоту.

— А не нравится нам здесь, — с вызовом заявил Алексей. — Вот это, например, что такое? Другого места не нашлось, где поговорить?

— Ну вот. То — замечательно, то — не нравится, — огорчился толстячок. — Места у нас много. А что безобразий хватает — не наша вина. От других по наследству досталось. Ничего, дайте срок, порядок везде наведем.

— Бросьте кривляться, — зло сказал Волин, — Что вам нужно? К чему эти кошки-мышки? Ну, попали мы с товарищем по недоразумению в чужой огород, ну, может, помешали кому-то. Так гоните нас в шею.

— По недоразумению сюда никто не попадает, — наставительно заметил Юрий Иванович. — Может, вы думаете, мы вас отпустить не хотим, так как повидали вы кое-что? Ошибаетесь. Это для нас никакого значения не имеет. Признаться, я пока и сам не пойму, что случилось. Опять перепутали все на свете.

— Это кто же перепутал? Не та ли особа, которая любит нагишом по вагонам гулять? — брякнул Волин.

Юрий Иванович пристально взглянул на него и сказал серьезно:

— Видите ли, вы можете воспринимать это с любой точки зрения — научной, мифологической. Но вы здесь — это факт. Значит, в этом должен содержаться какой-то смысл. — И снова добродушно улыбнулся. — Оставайтесь, а там будет видно. Привыкнете. Сами увидите, у нас не хуже, чем там, откуда вы явились.

Лучше, во много раз лучше, ибо…

— Не пойму, что вы мне предлагаете? — усмехнулся Алексей. — Поселиться в собственном безумии?

— Опять вы за свое, — подосадовал Юрий Иванович. — Разве от нашего восприятия вещи меняются? Не случалось вам в темноте принимать собственный халат за грабителя? Но халат и остается халатом, стоит лишь свет включить. Другое дело — порядок вещей. Вот он-то целиком зависит от нас. Ну, скажите, нравится вам ваша жизнь? Только не лукавьте.

Волин открыл рот, но коротышка не дал ему сказать.

— Неуютно, страшновато, никакой надежды на завтрашний день! Вроде ничего особенного с вами лично не происходит, а — тошно. Но это лишь следствия. Это, если хотите, тот самый халат в темноте. Вас ведь не столько томят конкретные неудобства и опасности, сколько их неопределенная перспектива. Пугает не грабитель, а силуэт в потемках. Гадко не от деструктивных идей, а из-за отсутствия каких бы то ни было. Разве не так? Что же следует делать? Включить свет и убедиться, есть грабитель или его нет, и кто он такой, в конце концов. А тогда уж действовать сообразно обстоятельствам. То есть выстроить систему причинно-следственных связей вещей и явлений, а уж потом упорядочить эти связи оптимальным образом. Улавливаете? Я не слишком путано излагаю? Иначе говоря:

СИСТЕМА, обеспечивающая ПОРЯДОК, — вот цель! Причем не в каком-то узком, сиюминутном смысле. Само существование материи есть, в сущности, бесконечное стремление к систематизации и упорядочению хаоса.

Толстячок перевел дух. Волин воспользовался паузой:

— Вы, оказывается, философ. Но ничего нового-то вы не изобрели. Хороша система!

Во всем виноваты лесники, эти, как их, умники, еще кто-то… Четвертая группа крови… Панацея от всех бед, как водится, в единении. Пей, жри, размножайся и помалкивай во имя великого возрождения поруганной матушки-природы. Или разбития яйца с тупой стороны. Или чего угодно. А кто не хочет или не вписывается в вашу систему — для таких под рукой у вас ваши мордовороты. Очень оригинально!

— Никакая система на мордоворотах не удержится, совершенно верно, — согласился Юрий Иванович. — Ее необходимо понять и принять как неизбежность, как продукт общественного волеизъявления. Для этого нужны не мордовороты, а слово. Вот вы сказали: помалкивай! А сами-то уверены, что вам есть что сказать?

— Я в пророки не лезу, — буркнул Волин.

— И правильно делаете, очень это скользкая дорожка. Я вам это сейчас докажу как дважды два. Для этого давайте разберемся в природе Слова и его роли в достижении великих целей разбития яиц, как вы изволили выразиться. Цель, кстати, далеко не самоценна. Достигли — и что дальше? Требуется новая. Так вот. Слово — суть колебание воздуха и уж никак не могло быть в начале всего. В начале кому-то просто хотелось мозговую кость, или самую спелую тыкву, или женщину с большими грудями — чего-нибудь да непременно. Проще всего, конечно, отнять, если хватит силы. А если нет? Согласитесь, удобнее все же убедить, что эта самка должна принадлежать мне, а не вам, чем без конца махать дубиной. Или — что почти одно и то же — обмануть. Вот тогда-то и возникает потребность в слове, которое само по себе не имеет никакой цены. Но, оплодотворенное волей, оно обретает предназначение, состоящее в том, чтобы рождать веру. Но может ли быть истинной любая вера, если она рождена словом, которое, в свою очередь, только орудие чьей-то воли? Голода, жажды, похоти! Так не состоит ли смысл истинной веры в том, чтобы не верить ни во что? Отчасти да, но отчасти и нет. Человека пугает ничто. А если всякая вера в природе своей ложна, то необходим хотя бы ритуал, чтобы успокоить совесть и уберечь разум от ужаса пустоты. Определить и освятить если не цель, то хотя бы ее видимость. Так уж устроен человек. Жизнь — это обряд Дома Мэсгрейвов — помните сказочку Конан Дойля? А есть там корона в стене или нет — какая разница? В нашем смысле ее там никогда и не было.

— Киники, как известно, составляли философскую школу, — вклинился Волин. — Но вряд ли цинизм может составить основу какой-либо плодотворной идеи. Да и мотивировки у вас… демагогия одна. Примитив. И вы меня хотите уверить, что ваше единение зиждется не на мордоворотах, а на таком, на такой… Да ни один человек…

— Во-первых, единение — это нечто совсем иное, вам пока не известное. Мы до него дойдем, — перебил Юрий Иванович. — Во-вторых, что вы заладили — человек, человек! Скажите еще, что это звучит гордо и непременно все в нем должно быть прекрасно. — Он устало покачал головой. — Идемте.

— Куда? — насторожился Алексей.

Но Юрий Иванович с неожиданной силой схватил его за руку, выдернул из кресла и повлек куда-то сквозь клубящийся туман.

Когда они приблизились к стене, коротышка ткнул пальцем в невидимую кнопку и рубчатая стальная плита со скрипом уползла в сторону. Толстячок подтолкнул Алексея в спину, и они оказались… в банкетном зале.

После угарного, гудящего полумрака кухни на Волина обрушились тишина и яркий свет. Он зажмурился и тут же уловил среди ресторанных ароматов некую тошнотворную примесь. А потом понял, что не слышит ни звука.

— Смотрите, — приказал Юрий Иванович.

Алексей открыл глаза.

Оживленный недавно зал был нем и неподвижен, как сказочное королевство, погруженное в сон злой феей. Гости больше не переговаривались, орудуя вилками и ножами, не тянулись друг к другу чокаться и пить на брудершафт, и даже разница полов теперь не волновала их. Они сидели неподвижно, в неудобных и нелепых позах, свесившись с кресел, а кое-кто и просто уронив голову на стол, лицом в стоящую перед ним тарелку.

На «пятачке» вповалку лежали танцоры: кто раскинув руки, как подстреленный солдат; кто будто прикорнув от усталости; а иные друг на друге, словно истома чувственного танца повергла их в сумятицу группового соития.