— Чего я боюсь, — проворчал Робер, — так это что проклятое море выкипит и мы сядем на мель, прежде чем доползем до этого чертова берега и до чертовых сарацин.

— Тише, — шикнул Альфонс, и Робер, опомнившись, замолчал.

Все озабоченно покосились на короля, стоявшего на носу — достаточно далеко от них, однако Роберу не поздоровилось бы, услышь Людовик, как тот поминает черта, да еще в такую минуту, когда всем надлежало молиться и готовиться к скорому, долгожданному воплощению своих священных обетов. Палуба галеры была заполнена людьми: все, плывшие на королевском судне, вышли из трюмов и кают, где в сырости и духоте пытались укрыться от палящего зноя, и, сгрудившись на покачивающейся и поскрипывающей палубе, в нетерпении наблюдали за тем, как мучительно медленно приближается, то вспыхивая, то вновь исчезая из виду, пока что далекая полоска желтой земли — земли Египта, той, с которой они начнут свой победоносный поход на Иерусалим. Они вышли из порта на Кипре шестнадцать дней назад, проведя там более полугода в ожидании, пока стянутся затерявшиеся и заблудившиеся по дороге из Эг-Морта корабли, и все эти шестнадцать дней ужасная жара и мертвый штиль были их неотступными спутниками. Гребцы надрывались и без сил сползали под лавки, сражаясь с чудовищной массой неподвижной воды, в которой корабли вязли, словно в болоте; продвигались они невыносимо, мучительно медленно, так что чем дальше, тем больше это напоминало пытку. Но вот нынче утром впередсмотрящий наконец закричал из своей корзины: «Земля!» — после чего всем было приказано облачиться в доспехи и встать к бортам с мечами в руках, ибо никто не сомневался, что бой начнется, едва судно коснется килем песка. В первый миг это всех воодушевило, и галера вскоре ощерилась копьями и мечами, направленными к сарацинскому берегу, словно в надежде немедля и прямо отсюда достать неверных, встречи с которыми все ждали так долго. Однако уже час спустя, когда стало ясно, что до берега плыть и плыть, мечи с копьями убрались, а воодушевление воинов растаяло тем быстрее, что оно плавилось нынче под их доспехами, словно кусок масла в котелке над жарко горящим костром. Король, однако, запретил своим рыцарям разоблачаться, ибо берег теперь был с каждой минутой все ближе, а поднявшийся наконец ветерок оказался попутным и надувал пузырями паруса, увлекая галеру к цели. Чтобы хоть немного отвлечься от изматывающей жары и не менее томительного ожидания, прочитали молитву: сперва епископ Шартрский, потом сам король, потом снова епископ. А потом опять стали ждать, жарясь под небом, на котором только лилий не хватало, чтобы оно стало их собственных знаменем.

Всего на королевской галере плыло около сотни рыцарей, среди которых и трое братьев короля со своими женами. Вернее, из жен были только королева Маргарита, неотступно следовавшая за Луи, куда бы тот ни направился, и ее сестра Беатриса, ставшая два года назад женой Карла. Карл поморщился, подумав о ней, лежащей сейчас в каюте в полуобмороке и, должно быть, осыпающей его самого, его венценосного брата и весь этот поход такими проклятиями, что это стоило бы ей языка, услышь ее король. До чего же завидовал Карл Людовику, супруга которого переносила лишения и неудобства с истинно королевской твердостью. Или овдовевшему Роберу… Но больше всех — о, больше всех Карл завидовал Альфонсу, который догадался обрюхатить свою ненаглядную Жанну за несколько месяцев до начала похода, и тем самым получил законное право бросить ее дома. Как корил себя Карл за то, что не додумался до этой уловки сам! А теперь, по своей неосмотрительности, он вынужден был терпеть непрестанное нытье Беатрисы, жаловавшейся то на жару, то на влажность, то на морскую болезнь, то на несварение желудка. В конце концов Карл был даже рад сбежать на палубу, препоручив ее заботам Маргариты, которая и сама без особенного восторга выслушивала жалобы сестры, но хотя бы относилась к ней с христианским состраданием. Карл же, после шестнадцати дней пути через мертвый штиль, а главное, после более чем полугода бесцельного торчания на Кипре, этом скучнейшем месте на земле, был к состраданию совершенно нерасположен. Так что теперь он, как и другие, стоял у борта и вглядывался в горизонт с таким усилием, что слезились глаза — или то пот заливал их так сильно, что почти выедал? Как бы там ни было, Карл грезил о твердой земле и о берегах Дамьетты так, как не грезил даже о графстве Прованском, даваемом в приданое за Беатрисой, когда ездил свататься к ней три года назад. Позже он, как и многие другие, с удивлением спрашивал себя, отчего в ту минуту ему казалось, будто прибытие в Египет положит конец их страданиям? Хотя, должно быть, они просто мечтали о конце своего пути, не подозревая, что он едва начался.

Людовик стоял на носу галеры, спиной к остальным, выпрямив плечи и скрестив руки на груди. Полное боевое облачение, казалось, нимало не тяготило его — он ни разу не утер с лица пот, хотя Карл со своего места видел, что тот обильно покрывает лоб и виски его брата, смочив волосы и сделав их из золотистых темно-русыми. Поверх доспеха на короле была котта с нашитыми на груди и спине крестами — очень простая, ничем не выделявшая его среди прочих. Единственное, что отличало Луи от остальных, — корона на шлеме, который он держал на сгибе локтя, явно готовый в любую минуту надеть его и ринуться в бой. Он вглядывался в расстилавшееся перед ним море так, словно ждал, что из воды прямо перед ним вот-вот выскочит сарацин и с воплем замахнется на него своей кривой саблей — и, без сомнения, король успел бы с блеском отразить атаку. Карл слегка улыбнулся этой мысли и тут же скривился, когда дрожавшие над верхней губой капли пота скатились в уголок рта. Карл сплюнул себе под ноги, в раздражении подумав, что ни разу не видел, чтобы это делал Луи. И как, черт возьми, ему удается постоянно сохранять такой царственный вид? Наверняка же солнце шпарит его не меньше, чем остальных! Хотя временами Карлу закрадывалась мысль, будто нет. Он и прежде об этом иногда думал — например, когда его брат собственноручно таскал камни на строительстве аббатства Ройомон. Тогда было так холодно, что собственное дыхание замерзало на губах, руки коченели и не слушались, а Людовик знай себе бегал в одной сорочке, улыбаясь работавшим монахам, и все ему было нипочем! Карл еще тогда решил, что его брат просто-напросто блаженный, а может быть, даже юродивый. Разумеется, вслух он этого никогда не говорил, тем более что все — и прежде всего их мать — предпочитали относиться к Людовику как к святому. Что ж, юродивый, святой — для Карла особой разницы не было. Не важно, юродивый или святой заставлял его тогда работать на морозе, словно какого-то нищего батрака (Карл был, что греха таить, довольно злопамятен, и даже годы спустя все еще досадовал на Людовика за это). И не важно, юродивый или святой привел его к этим раскаленным берегам, за которыми начиналась святая земля.

Карл поднял голову и снова взглянул на небо, которое теперь, после слов Альфонса, так и видел сплошь покрытым облаками в форме лилий французского дома. Лилии плыли к берегу, колышась на ветру, то ли убегая от взгляда, то ли показывая путь. Карл смотрел на них, чувствуя, как в груди поднимается волна, горячей, чем солнце, раскалявшее его кольчугу чуть не докрасна. «Я иду в святую землю, — подумал Карл в сотый раз с тех пор, как они покинули Эг-Морт. — Я иду за тобой в святую землю, Луи, а, чтоб тебя… и это хорошо. Мы укроем весь Египет синим знаменем с лилиями Франции, и это будет, черт подери, хорошо!»

— Вижу! Вижу сарацин! — завопил впередсмотрящий. Все разом вздрогнули и беспокойно зашевелились, словно потревоженный муравейник, — так, будто сию минуту предстояло ринуться в бой. Гийом Шартрский, исполнявший в походе обязанности исповедника короля (старый Жоффруа де Болье умер незадолго до начала похода) и неотлучно бывший возле него, что-то сказал, и Луи повернулся к своим людям. «Сейчас опять заставит молиться», — подумал Карл, но Луи вместо этого вдруг рявкнул во всю мощь своих легких: