Вот такими мыслями Маргарита изводила себя в одиночестве и полумраке своих покоев, ставших в последнее время похожими на тюрьму. Бланка наслаждалась ролью хранительницы чрева своей невестки в той мере, в какой это позволяло ей превратиться в тюремщицу. Маргарите запрещалось выходить из замка одной или в «ненастье» — а ненастьем Бланка отныне именовала любую погоду, если только солнце не слепило глаза. Весна и лето выдались, будто назло, дождливые — не Лондон, на который не уставала жаловаться Алиенора, но и не беззаботный Прованс. О, беззаботный Прованс! Как далеко он был — да и был ли? Лишь редкие письма из дома от стареющего отца и от подрастающей сестры Беатрисы (с Санш Маргарита и прежде, и теперь не была близка и получала от нее не более чем по письму в год) — вот и все, что напоминало ей теперь о Провансе. К чему пустые мечты? Решительно ни к чему.
Однако сидеть в полутемной и душной комнате Маргарита была больше не в силах. Она задула свечу и тихонько встала, зашуршав юбкой и тут же испуганно замерев — не услышит ли ее надсмотрщица. Но мадам де Вильпор про должала похрапывать, обмякнув в кресле. Маргарита мстительно подумала, что старухе порядочно влетит от королевы-матери, если та прознает о подобном небрежении. Мысль была низкой, но Маргарита не смогла удержаться — не смея ненавидеть столь любимую ее мужем Бланку, она находила отраду в неприязни к ее шпионкам; неприязнь эта, впрочем, была молчаливой и ничем себя не выдавала.
Подобрав подол платья вокруг живота, Маргарита на цыпочках прошла мимо дремлющей дамы и выскользнула в коридор. Там оказалась еще одна дама, тут же присевшая в поклоне, и Маргарита, уронив подол, напустила на себя надменный вид.
— Где королева-мать? — резко спросила она, понятия не имея, зачем это говорит, — но надо же было сказать хоть что-то, а о чем еще спрашивать у шпиона, как не о его хозяине?
— В малом зале, с графом Шампанским, мадам.
На щеках Маргариты вспыхнул румянец. С графом Шампанским, вот как… Зачастил что-то в Париж граф Шампанский с тех пор, как уехал Луи. О нет, Маргарита и в мыслях не одобряла тех грязных сплетен, что ходили в свое время о графе и королевематери. Бланка была чиста, в том не сомневался Луи, а значит, и Маргарита сомневаться не смела. Но лишь слепой не заметил бы, какими взглядами обменивались эти двое, когда думали, будто на них никто не смотрит, и лишь безумец или слабоумный не понял бы этих взглядов.
«Отчего ей можно? — подумала Маргарита в который раз. — Отчего ей можно предаваться греховным мыслям под этой крышей, тогда как мне отказано даже в праве законной любви с моим мужем? Отчего она ненавидит меня за то, в чем слаба сама?» На вопросы эти она не находила ответа. И вдруг, в порыве редкого для нее, а оттого неудержимого куража она решила пойти и попортить немного сладость уединения королевы и графа Шампанского. Отчего бы нет? Или им есть что скрывать?
— Превосходно, — сказала Маргарита, поняв, что дама ждет ее повелений. — Проводите меня туда.
Малый зал был просторной и светлой комнатой, особенно по сравнению с увешенной гобеленами клетушкой, где была заключена Маргарита. Днем здесь никогда не зажигали свечей, разве что в очень пасмурную погоду, а сегодня было ясно, и лишь время от времени легкие перистые облачка налетали на летнее солнце и тут же уносились прочь. Этих облачков Бланке было довольно, чтоб отказать на сегодня Маргарите в прогулке. Что ж, сама виновата.
Стоящему у дверей камергеру Маргарита сделала знак, запретив объявлять ее появление, и тот, смешавшись, подчинился — скорей от неожиданности, чем от желания угодить. Даме Маргарита также велела остаться за дверью, и та — совсем юная девушка, еще не взятая в оборот королевойматерью, — не посмела настаивать и осталась. Маргарита вошла в малый зал одна, горделиво выставив перед собою живот и нарочно откинув юбку так, чтоб беременность ее, уже шестимесячная, не вызывала ни малейших сомнений. И так она явилась пред очи королевы-матери и графа Шампанского. Граф как раз беспечно болтал:
— Если хотите знать мое мнение, так я вам скажу: все, что сейчас требует король английский, в его положении, это по меньшей мере самонадеянный вздор, а по большей…
Он сидел на широкой скамье к двери спиной, нежась в лучах летнего солнца, проникавшего через окно, а потому не сразу заметил, что их с королевой уединение было нарушено. Бланка сидела в кресле на таком небольшом расстоянии от Тибо, что при иных обстоятельствах это можно было бы счесть доказательством самых скабрезных домыслов; она увидела Маргариту первой и так побледнела, что Маргарита невольно остановилась, чуть не оступившись и инстинктивно схватившись обеими руками за живот. Будь на ее месте кто-то иной, принял бы и бледность Бланки также за доказательство; но Маргарита ненавидела Бланку Кастильскую слишком сильно, а потому знала ее достаточно хорошо и сразу же поняла, что бледность эта — знак не страха, а гнева.
Она присела в реверансе, молча прося прощения за дерзкое вторжение. Мысль помешать свиданию Бланки с Тибо уже не казалась ей такой забавной, как прежде.
Тибо, заметив бледность Бланки, замолчал наконец и обернулся, а увидев Маргариту, встал и поклонился ей.
— Что вам угодно? — невыразительно сказала Бланка, глядя поверх плеча Маргариты: она всегда так глядела на нее, если только не хотела выразить ей весьма определенные чувства.
— Прошу простить меня, мадам, — проговорила Маргарита, выпрямляясь. — Я узнала, что его светлость граф Тибо нынче нас навестил. И вспомнила, что он обещал мне привезти рукописи мэтра Пьера Селье, шампанского трубадура, о коем в последнее время много говорят. Мне захотелось справиться, не запамятовал ли он о своем любезном обещании.
— Вам захотелось, — повторила Бланка. — А ежели бы вам захотелось прокатиться на птице Рух, мессир Тибо, вероятно, должен был бы слетать в небеса и поймать ее вам? Чего вам еще бы хотелось? Ну же, говорите, смелее.
— Я в самом деле обещал ее величеству привезти стихи моего прославленного ученика, — смущенно вставил граф Тибо. — И — ее величество на редкость проницательны — в самом деле запамятовал, за что мне нет никакого прощения. Что попросит у меня прекрасная королева во искупление моей преступной оплошности?
Он говорил раскаянно и так искренне, что Маргарита невольно улыбнулась. Граф Шампанский нравился ей — уже немолодой, с явно наметившимся брюшком и слишком тонкими ногами, питающий излишнюю слабость к широкополым шляпам, павлиньим перьям и приторносладким духам, он был, несмотря ни на что, хорошим человеком, а также славным воином, преданным Людовику — или Бланке, что было одно и то же. Маргарита чувствовала, что и сама симпатична Тибо, и, если бы хоть толика слухов о нем и Бланке была бы правдой, это дало бы королевематери лишний повод для нелюбви к Маргарите. Однако Бланка никогда не опускалась до открытого проявления этой нелюбви, тем более в присутствии тех, кто был тому причиной. В ответ на любезность графа она сухо улыбнулась одними губами и отвернулась к окну, делая вид, будто не слышит завязавшейся между Маргаритой и Тибо беседы.
Она терпела эту беседу минуты две, после чего, оборвав Тибо на полуслове, резко сказала:
— Все это очень мило, конечно, но мы с графом вели разговор, а посему не угодно ли вам, мадам, удалиться, коль скоро ответ на свой вопрос вы получили?
Тибо неловко замолчал, только теперь поняв, что вызвал неудовольствие своей повелительницы. Маргарита же подняла голову и посмотрела Бланке в глаза.
— Прошу простить меня, ваше величество. Я умолкаю и не смею более отвлекать его светлость от разговора с вами. Я посижу здесь, у окна, если вы позволите.
— Не позволю.
Плод слегка шевельнулся у Маргариты внутри, и она чуть не задохнулась.
— Вам дурно? — отвечая на ее взгляд таким же прямым взглядом непроницаемо черных глаз, холодно спросила Бланка. — Позвать вашу даму? Кстати, отчего вы пришли без нее? Кто с вами сейчас должен быть, де Вильпор?
