Луи, как поняла Бланка, присмотревшись к схватке внимательней, выступал в этом бое для Робера учителем. Он стоял неподвижно, твердо выставив перед собою щит, пока маленький Робер прыгал и скакал вокруг него, как задиристый петушок, норовящий клюнуть большого спокойного пса. Удары меча сыпались градом, разбиваясь о щит, и, даром что меч был затуплен и сил у двенадцатилетнего Робера было еще немного, Бланка невольно вздрогнула в страхе за Луи — и тут же укорила себя за это. Давно уж пора ей избавляться от этого, от того, за что она сама себя порою в сердцах обзывала наседкой. Сын ее почти уже вырос, он король, он воин, и не раз ему предстоит вести войско в бой против своих врагов или мятежных вассалов. И Бланка первая жаждала, чтоб повел он свою армию сам, с оголенным мечом в руке, ибо так надлежит истинному королю отстаивать право свое.
Так говорила в ней королева; но слишком, о, слишком сильна еще в ней была мать. И мать эта, стоя невидимой в тени галереи, с замирающим сердцем глядела на схватку двух своих сыновей, на неистовую удаль младшего и спокойную твердость старшего. Они и внешне были непохожи: Луи удался в отца — белокурый, высокий, изящный до худощавости, но уже с явственными изгибами твердых мышц на голенях и плечах; Робер же походил на мать — чернявый, плотный, грузноватый даже, но с детской еще мягкостью и округлостью в лице и фигуре. Он, Робер, был похож на нее больше, чем Луи, — и внешне похож, и неистовым, неукротимым нравом; но отчего-то Бланка любила его меньше, чем Людовика. Она неустанно твердила себе, что это дурно, что не должно матери выделять одних детей меж других. И все же из всех своих детей, живых и уже умерших, Робер был ей, пожалуй, наименее мил, даром что так походил на нее саму. Порой ей казалось, что именно в этой схожести и кроется странная причина ее раздражительности, почти неприязни к нему. Впрочем, когда ему случалось падать с коня или, как в тот раз, получить серьезную рану, Бланка забывала свою раздражительность и вновь становилась «наседкой», встревоженно квохчущей над родной кровиночкой. А оттого раздражалась на себя еще больше; на себя, а потом на него.
И ничего подобного ни разу за всю жизнь не испытывала она из-за Луи.
Переведя взгляд с младшего сына на старшего, Бланка почувствовала, как губы ее раздвигает горделивая, восторженная улыбка. Как он красив, ее мальчик, как осторожен и мудр — не высмеивает младшего за неумение и неуклюжесть, напротив, обращаясь к нему, говорит спокойно и ласково, без грубости и издевки поясняя ошибки. В какой-то миг он опустил щит и что-то сказал. Робер тут же остановился и, хотя и скорчил гримаску, но выслушал до конца и кивнул, а когда Луи поднял щит снова, возобновил атаку, но двигался теперь медленнее и бил сильнее, и все в верхнюю часть щита. Учитель боя на мечах, мэтр Дюшуа, был здесь и стоял в стороне, и в лице его Бланке почудились чувства, сродни с ее собственным: раздраженная снисходительность к младшему из мальчиков, молчаливая гордость старшего. Бланка знала, отчего так: ведь глядела она на своих сыновей не только как мать, но и как наставница, коей надлежало научить их биться за корону Капетов так же, как мэтр Дюшуа учил их драться за собственную жизнь.
Она постояла в галерее еще немного, а потом пошла дальше, чувствуя, как недолгое созерцание сыновей вернуло в ее сердце покой и остудило пылающую голову. Все, что случилось в Ситэ, казалось сном. Но не тягучим липким кошмаром, как когда она стояла там перед всеми этими мужчинами, готовая к казни, — нет, нынешний сон был приятным и восхитительным, слишком хорошим, чтоб оказаться правдой. Но это была правда. Завтра Бланка сама созовет пэров, и они явятся — каждый из них, и никто не посмеет подать голос против ее законного права.
В своих покоях Бланка немедля заперлась, велев никого к себе не пускать, и, упав в постель, уснула крепким сном человека, целый день проведшего в тяжком утомительном труде. Когда она проснулась, солнце уже село и сумерки за ставнями медленно стекали в ночь. Встав, Бланка потребовала воду для умывания, а потом, поразив своих дам, велела унести белые вдовьи одежды и принести синие с королевскими лилиями. То был первый день со времени смерти ее мужа три года назад, когда она решила снять траур. Ныне она переставала скорбеть — и начинала править, править сполна, так, как было завещано ее супругом.
Она как раз закончила туалет, когда ей доложили, что король здесь и желает видеть ее. Бланка слегка улыбнулась — Луи тяжело усваивал принятые при дворе правила этикета, но она не сдавалась, и понемногу ее мальчик учился повелевать. Она попросила передать его величеству, что сей же час явится на его зов, и потратила еще одну минуту, чтобы оглядеть свое отражение в до блеску начищенной медной пластине. Странно, что ей захотелось этого именно теперь, ведь в последние три года ей было по большей части все равно, как она выглядит. Отражение, впрочем, польстило ей, показав стройную и красивую, нестарую еще женщину с глазами, ярко горящими на открытом лице. «Такова Кастильянка, что побеждает», — подумала Бланка и, улыбнувшись снова, вышла в приемные покои к своему сыну.
Людовик был в той самой одежде, в которой она видела его днем во дворе. Нагрудник он снял, но на руках и ногах оставались стальные пластины. Это удивило Бланку, ибо означало, что сын ее так спешил, что бросил разоблачаться, хотя прежде никогда не являлся к своей матери в доспехах. Когда она вошла, он стоял у камина вполоборота к ней, опершись предплечьем о верхнюю решетку, и глядел на огонь, всматриваясь в него с почти что болезненным, зримым напряжением, так, будто отчаянно пытался увидеть что-то вполне вещественное. Бланка сделала несколько шагов, и шелковые складки ее платья зашелестели. Она три года не носила шелка, и звук этот, видимо, поразил Луи, заставив его вздрогнуть и выпрямиться, оборачиваясь к матери.
И тогда Бланка увидела, что лицо его бледно, губы плотно сжаты, а в глазах, всегда таких спокойных и ясных, плещется пламя.
Он собирался сказать что-то, увидев ее, но передумал и смерил глазами ее всю, с головы до подола. Волосы Бланка убрала под сетку из синего шелка, не повязав покрывалом — она была у себя дома и принимала своего любимого сына, потому могла позволить себе такую вольность. Но Луи, видать, отвык от нее такой, так же, как и от ее шелковых платьев. На миг ей показалось, что он смотрит с недоверием, будто вопрошая: это ли моя мать?
— Сын мой… — начала Бланка, протягивая ему руку, и тут Луи перебил ее, сказав:
— Вы сняли траур.
Он будто не верил глазам своим и хотел услышать подтверждение от нее. Но не это ее поразило, а то, что он будто бы ее обвинял.
Она опустила руку, так и не коснувшуюся его руки.
— Сняла. Есть время для скорби, Луи, и время для радости. Ныне время триумфа, время праздновать победу над врагом, многие годы нарушавшим наш покой, ваш и мой, и…
— Радость? Триумф? — он повысил голос, отступая от матери на шаг и окидывая ее взглядом вновь, на этот раз почти в ужасе. — Вы радостью и триумфом зовете то, что сделали нынче в Ситэ на совете пэров?!
Бланка застыла. Конечно… Весть о случившемся мгновенно вышла за стены Ситэ и облетела Париж, достигнув Лувра. Бланка, правда, не думала, что случится это так скоро, но все же, не этого ли она и хотела? Правда, она не думала, как воспримет это Луи, ее чистый, целомудренный мальчик; да по правде, вовсе не думала, иное занимало ее мысли… Как не думала и о том, что будет, если узнает он не от нее.
— Кто вам сказал? — спросила Бланка. — Мне жаль, что вы прознали об этом не от меня, но…
— Так это правда? — прошептал Луи, и его миловидное юное лицо исказилось таким горем, что Бланка оторопела. — Правда, что вы пришли к пэрам в одной… только в… ии разделись… ккак… ккак…
Она никогда раньше не слышала, чтоб он заикался, даже в очень большом волнении, — и испугалась. Даже два года назад, когда он, растерянный и едва понимавший, что происходит, короновался в Реймсе, даже в Монлери, когда его несла на руках безумствующая толпа, — даже тогда Бланка не видела его в таком состоянии. Забыв про то, что он король, а она королева, Бланка бросилась к сыну и схватила его руки в свои. Пальцы его были холодны как лед — даром что он пришел к ней после физических упражнений и теперь стоял у жарко полыхающего камина.
