Пэры наконец отсмеялись и вновь посерьезнели, хотя Филипп Булонский, которому острота его нормандского кузена очень понравилась, все еще тихонько похихикивал, пряча от Нантейля глаза. Епископ же, взяв себя в руки и встретив насмешку стеной каменного равнодушия, изрек сухо и строго, глядя не на злосчастного шутника, а на Фердинанда Фландрского:

— О том я и речь веду, мессир. Коли недостаточно косвенных доказательств, а их, как все мы видим, все-таки недостаточно, надлежит нам получить прямые. На том и делу конец.

Сейчас, не рассыпаясь в цветастых, витиеватых и пустословных речах, он казался гораздо более убедительным — хотя сам, быть может, не понимал того. Кривая ухмылка, исказившая иссохшее личико старого герцога, сменилась угрюмой гримасой. Он ничего не сказал, и это был самый лучший ответ. Епископ Бове обвел собрание тяжелым взглядом, не миновав никого, каждому задав глазами неотвратимый вопрос: дерзнем или нет?

И если да, решил сир Амори, отвечая на этот взгляд, если да — то это конец для Бланки Кастильской. Ибо, подвергнув ее такому позору, ни один из проголосовавших за сей позор не сможет после ее уважать.

— Что же, — медленно проговорил епископ, — если больше никто не желает выступить, то извольте высказываться, мессиры пэры, за или же…

— Я желаю выступить, — донесся от дверей голос, при звуке которого все пэры Франции, включая и сира Амори, как один, вскочили со своих мест — не от одной только неожиданности, но и потому, что привыкли уже подниматься на ноги при звуках этого голоса.

Ибо в дверь зала, твердо ступая и высоко держа голову, вошла Бланка Кастильская.

Камергер не доложил о ее прибытии — и Амори будто воочию увидел, как она, подходя к двери, молчаливо делает ему знак оставаться на месте, а сама стоит и слушает их разговор. Как давно? Одному Господу ведомо, да и не думал о том Амори де Монфор, глядя на женщину, которую только что один из них назвал «потаскухой» явно, а другой — иносказательно, и все остальные (все, и ты, Амори де Монфор, с ними тоже) не подали голоса против.

Бланка подошла к столу, за которым, все еще изумленные, стояли пэры. Одета она была не в церемониальные одежды, стало быть, явилась сюда не официально и не как регентша — впрочем, тогда бы она, конечно, велела объявить о себе как подобает. На ней было простое вдовье покрывало, то, которое она носила каждый день (даже при жизни супруга королева не изъявляла чрезмерной любви к пышным одеждам и украшениям, лишенная этой слабости женского пола так же, как и многих иных). Верхнее платье ее скрывал плотно запахнутый плащ — шерстяной, не подбитый не то что горностаем, а хотя бы даже белкой. Она куталась в него так, словно ей было зябко, и сир Амори невольно бросил взгляд за окно, поглядеть, не идет ли дождь. Но нет — стоял чудесный майский вечер, легкий и теплый, источавший нежный вишневый запах наступающего лета.

Подойдя, наконец, к пустующим местам во главе стола (пэры не пригласили регентшу на совет, но ни один из них, даже Филипп Булонский, не рискнул занять ее место), Бланка остановилась. Но не села, и никому из поднявшихся при ее появлении мужчин не дозволила сесть. Молниеносный взгляд, которым она окинула застывших пэров, ни к кому не был обращен, и в то же время пронзил всех, лишь в последний миг задержавшись на Милоне де Нантейле, епископе Бове, чьи речи королева если и не слышала только что, то, без сомнения, знала. Епископ покраснел и прочистил было горло, но тут Бланка заговорила, лишив его возможности перехватить власть:

— Пэры Франции, — сказала она четко и внятно, не громко, но чеканя каждое слово, так, что зала словно бы загудела от звука этого решительного и твердого, даром что женского голоса. — Вы собрались здесь нынче на совет, не позвав и не уведомив меня, регента Франции. Не упрекаю вас в том и не требую от вас ответа, так как само умолчание ваше говорит ясней ясного, зачем вы здесь собрались.

— Ваше величество… — начал епископ Бове, но Бланка, словно не слыша его и даже не повысив тон, продолжала.

— Вы собрались здесь, — говорила она, и темные глаза ее ярко и сурово сверкали на бледном лице, охваченном молочной белизны покрывалом, — для того, чтобы обсудить сплетни, распускаемые в последние месяцы моими недругами. Сплетни эти вышли из парижских дворцов, мессиры, и вернулись во дворцы, преумножившись и окрепнув. Вижу доказательство тому в вашей многочисленности — особливо если припомнить, что, когда вас созываю я, редко когда на совет пэров является более четырех из двенадцати французских вельмож.

— Моя королева, позвольте… — снова начал Бове, на сей раз менее уверенно, кидая на примолкших соратников (или, мелькнуло у сира Амори, не правильней было бы сказать — соучастников?) беспокойные взгляды.

— Нет уж, — отрезала Бланка, смеряя его полным презрения взглядом. — Позвольте мне , мессир. Знаю, о чем вы говорили, так что не краснейте и не унижайте себя пересказом, а тем паче — оправданиями. Я скажу все сама. Вы обсуждали сплетни о моей якобы связи с графом Шампанским, единственным из вассалов короля, сохранивших нам безоговорочную верность. Вы обсуждали, не беременна ли я от него, ибо если так, то это неоспоримо доказало бы мою вину перед вами, перед Францией, перед моим сыном и пред Господом Богом. Вы обсуждали также способ, коим могли бы убедиться в этом раз навсегда. Так или нет?

— Раз уж ваше величество изволит ставить вопрос ребром, — откашлялся граф Тулузский, — то… Да, некое подобие сего мы нынче обсуждали.

— Избавив ваше величество от необходимости присутствовать при столь… столь малоприятной для вашего величества беседе, — поспешно поддакнул епископ Шалонский, и Бланка холодно посмотрела на него в упор.

— Благодарю вас за заботу о моих чувствах, мессиры. А теперь скажите: состоялось ли голосование? Было ли принято вами решение о тех мерах, что надлежит принять, дабы увериться, согрешила ли королева Франции?

Голос ее бил, как хлыст, и резал, как стекло. Потянуло откуда-то сквозняком, и пламя факелов, чадивших вдоль стен, тревожно задергалось и заметалось, будто желая бежать. Быть может, некоторые из присутствующих испытывали чувства, сравнимые с этим.

Королева ждала ответа, и его дал ей Фердинанд Фландрский, единственный, кто не встал при ее появлении — не из неуважения, а по немощи.

— Нет, мадам, — проскрежетал он из глубин своего кресла. — Когда вы вошли, мы собрались принять решение, но покамест оно не принято.

Сир Амори неотрывно следил за Бланкой в последние минуты, казавшиеся ему невыразимо долгими. И почудилось ему в этот миг, что при словах герцога Фердинанда испытала она в равной степени и радость победительницы, и горе мученицы, собравшейся взойти на крест.

— Не решили? Что ж! Хорошо, — сказала Бланка Кастильская, поднимая еще выше свою гордую голову. — Тогда избавлю вас от этой тяготы и дам вам сама то, что столь жаждете вы узнать. Смотрите все, и пусть никто не говорит, что я беременна.

С этими словами она вскинула руку в горловине и разомкнула тяжелую серебряную пряжку. Плащ, зашелестев, тяжело упал к ногам ее, и тогда семеро мужей из высшей французской знати увидели, что под плащом у королевы Бланки Кастильской нет ничего, кроме нижней сорочки. Епископ Шалонский вскрикнул от ужаса, так, словно увидел дьявола во плоти, а епископ Бове перекрестился и забормотал «Anima Christi». Остальные пэры лишь в молчаливом изумлении глядели на полуобнаженную женщину, внезапно явившую их взглядам свое молодое еще, крепкое, прекрасное тело, плавно, однако совсем недвусмысленно очерченное мягкими складками сорочки.

Сир Амори прикрыл глаза, чувствуя, что свет факелов вдруг стал для них слишком резок. Остальные последовали его примеру, отводя взор — кто пристыженно, кто в негодовании. Лишь юный оболтус де Сансерр да бестолочь Филипп Булонский беззастенчиво пялились на королеву, представшую пред ними в виде столь откровенном, в каком не всегда представали собственные их супруги. Герцог Фердинанд тоже смотрел на Бланку, сощурившись, и, пожалуй, его единственного, в силу преклонных лет, нельзя было упрекнуть в греховной мысли, шевельнувшейся где-то в самой глубине у всех прочих.