— Вы думаете…
— Я думаю, что все в руках Господних, Луи. Все, что мы делаем, все, что мы видим… и то, чего мы не видим. Быть может, те, кто не увидели этого света, были покараны слепотой не менее, чем Моклерк с его приспешниками. А вы, сын мой, были благословлены тем, что увидели сокрытое от других. И да будет так до тех пор, пока страна франков отдана в ваши руки, — сказала Бланка и поцеловала своего сына в лоб.
Улыбка Луи стала чуть шире, когда мать отпустила его. Бланка не знала, сумела ли в самом деле его успокоить. Но ей так важно было, чтобы он верил ей, верил всегда, во всем.
— А теперь сядьте, — сказала Бланка, опять опускаясь в кресло. — Сядьте и расскажите мне, чему в последнее время обучает вас брат Жоффруа.
Над окрестностями Монлери парила дымка. Солнце окрашивало ее сусальной позолотой, пронзало тысячью незримых копий, и свет переливался, звенел, свет пел над зеленеющей долиной, над полями, дорогами, над небом, распахнутым настежь, словно сама эта земля гостеприимно раскрывала объятия перед теми, кто шел по ней с песней и открытой душою — шел к своему королю.
Бланка сидела в седле, верхом на рослой игреневой кобыле, лучшей из всех, что нашлись в конюшнях Монлери, и смотрела вперед, на тающие вдалеке холмы. Туман наползал на долину, но здесь, над городом, пока еще было солнечно, и редкое сочетание яркого весеннего света с далекой пока еще пеленой создавало дивное впечатление волшебного облака, принесенного сюда божественным дыханием. Из этого облака выходили люди — десятки, сотни людей. Бланка видела их: солдат и крестьян, мужчин и женщин, вооруженных палками и топорами, мечами и вилами, смеющихся, сквернословящих, увитых цветами. И все они пели — в едином порыве, не требовавшем согласования, так же легко, как дышали, так же свирепо, как взмахивали своим оружием, так же победоносно, как шли.
И каждая тварь земная с небесной птицей
Вторит деревьям, травам, полям, ручью:
Париж, король не может к тебе явиться -
Париж, скорей явись к своему королю!
«Недурно вышло», — думала Бланка, придерживая нетерпеливо фыркавшую кобылу, которая, будто чуя приближающуюся толпу, взволнованно взбрыкивала и тянула поводья. Но Бланка держала ее крепко; она и этот народ, пением своим и своей силой озаривший долину, держала в узде, и от одной мысли о том, что говорили друг другу Моклерк, Филипп Строптивый и прочие смутьяны, когда услышали эту песню, у нее голова шла кругом. «Победила, — стучало у Бланки в висках прохладным, ярким весенним утром, когда она сидела верхом за воротами Монлери, окруженная теми, с кем и ради кого пускалась в этот путь. — Ты победила».
— А ведь и впрямь неплохо, — неуклюже напрашиваясь на похвалу, с деланной небрежностью сказал Тибо Шампанский, гарцевавший по левую руку от нее, надувшись от гордости. Стихи, надо сказать, и впрямь получились недурны на сей раз, а главное — они проникли в самое сердце толпы. Большего Бланке и не требовалось.
— Прекрасно, Тибо, — тихо сказала она, и он просиял, тут же бросив возиться с беретом и приосанившись в седле. Он был сейчас очень красив, этот спесивый вояка, неизлечимый романтик, и Бланка чуть заметно улыбнулась, отворачиваясь от него с чувством тихой гордости, с которым смотрит мастер на долго и кропотливо натаскиваемую собаку, которая наконец-то сделала стойку как следует — послушно и грациозно.
Бланка тут же забыла о нем и взглянула на Луи, неподвижно сидевшего в седле рядом с ней.
Он был бледен. Его руки стискивали поводья, словно окаменев, и сам он, и его конь казались непостижимо правдоподобным изваянием, застывшим посреди подвесного моста между городом и дорогой. Он величественно выглядел, ее сын, — и не важно, что эта исполненная достоинства неподвижность вызвана была напряженным страхом и недоверчивым изумлением. Бланка ощущала это тоже, но привыкла к этому чувству достаточно давно, чтобы не давать ему волю. «Ничего, — подумала она вновь, — он научится. Я научу его; теперь у нас будет время».
— Сын мой, — сказала она, и ее кобыла заржала, будто пытаясь привлечь к себе внимание Людовика. Тот слегка вздрогнул, посмотрел на мать, потом быстро обернулся на сира де Шонсю с небольшой группой сторонников, стоявших у них за спинами почетным арьергардом. Маленькая группка людей, одетых пестро и пышно, жалась к воротам такого же маленького и одинокого городка, пока со всей долины, со всей Франции к ней стекалась могучая, неудержимая, страшная сила. И по глазам Луи Бланка поняла: он сполна осознает, что эта сила значит, — может быть, даже лучше нее самой.
— Все будет хорошо, — сказал она так тихо, чтобы услышал он один. — Это ваш народ, вы позвали его, и он пришел.
Луи неуверенно кивнул.
— Все эти люди… они… они мои подданные, так, матушка?
— Да. Вы помните, о чем я вам вчера говорила?
Она сделала ему тысячу наставлений о том, как он должен будет вести себя, когда они окажутся в толпе. Тибо уверял, что его люди справятся с чернью, если та станет напирать слишком сильно — всегда оставался риск, что народная любовь к королю внезапно выльется в неудержимую дикость. Это было опасно, опасно отдавать себя во власть и на милость такой толпе — но у них не было выбора. Бланка смотрела, как тысячи крохотных человеческих фигурок заполняют золотящуюся солнечным светом долину. Далекий туман скрадывал край толпы, и казалось, что он сам по себе извергает новых и новых людей, и им никогда не будет конца.
— Помню, матушка.
— Все помните?
— Все.
Луи говорил очень спокойно, спокойней, чем выглядел.
— Тибо поедет вперед, — бросив взгляд на тут же кивнувшего графа Шампанского, сказала Бланка. — Его люди придержат толпу, но мы должны будем проехать сквозь нее, Луи. Мы должны будем все время оставаться в ней, отсюда и до самого Парижа… как в карете. Мы поедем в карете, сделанной из этих людей, Луи, и вы должны улыбаться им, вы понимаете?
— Матушка, — ее поразило то, с какой сильной, уверенной нежностью он взглянул на нее, перебив мягко и в то же время твердо, так, что она потрясенно умолкла, лишь теперь осознав, до чего же ей страшно. — Не бойтесь. Господь сохранил нас в руках предателя, так и теперь не оставит в объятиях нашего народа.
«В объятиях народа», — изумленно подумала Бланка. А ведь он прав. Да. Мысль о том, чтобы оказаться в тисках экзальтированной, вооруженной, пусть и дружелюбно настроенной толпы пугала ее сильнее, чем она позволяла себе признаться. Но Луи прав. Это не тиски. Это объятия.
— ПАРИЖ, ПРИДИ К СВОЕМУ КОРОЛЮ!
Пение громыхало над долиной, и люди были все ближе, уже можно было рассмотреть лица. Бланка услышала, как засуетились монлерийцы за ее спиной, а потом — тихий, сосредоточенный голос Тибо:
— Мадам, пора?
Она кинула взгляд на Людовика и сказала:
— Спрашивайте приказа у своего короля, мессир.
Луи и Тибо переглянулись, и Луи кивнул. Тибо махнул рукой — и два отряда по десять тяжеловооруженных рыцарей в каждом, клином разойдясь от королевского кортежа, понеслись вперед, на приветственно взвывшую толпу.
— Сейчас, сир! — резко крикнул Тибо.
Луи повернул голову к толпе, сужая свои небесно-голубые глаза. Бланка снова подумала о том, что они, эти глаза, видят больше, чем она может постичь, и тут же отогнала эту мысль. Она протянула руку и сжала его ладонь. Пальцы Луи тут же охотно и привычно оплелись вокруг ее руки, даря неожиданный покой и умиротворение ее бешено колотящемуся сердцу.
— Мы едем домой, матушка, — сказал Луи и, когда она кивнула, выпустил ее руку и пришпорил коня. Бланка оставалась позади него еще несколько мгновений, глядя, как он несется вперед по созданному рыцарями Тибо живому коридору, приветственно вскидывая руку на скаку, и синий, королевских цветов, плащ раздувался на крепнущем ветру, а яркое утреннее солнце окрашивало слепящим золотом контуры вышитых на плаще лилий. Сердце Бланки екнуло, когда ее дитя, ее сын на всем скаку ворвался в остановившуюся и смешавшуюся толпу простолюдинов. Теперь, когда они подошли совсем близко, Бланка словно впервые заметила, до чего эта толпа велика: она растекалась по всей долине, от холма до холма. Пение оборвалось и сменилось криком — сперва тихим, слабым, разрозненным, но быстро набравшим силу, и уже через минуту по всей долине вокруг Монлери гремело и полыхало победное, неистовое, исступленное: Людовик! Людовик! Людовик!
