Когда же Томико рассказывала о своих мучениях с Оно, она, наоборот, преувеличила перипетии своей постельной жизни, о которых и не надо было знать неженатому Цутому.

«Она в своем репертуаре, — подумал Цутому. — Уже пора бы понять, что на эту удочку я не попадусь».

Однако здесь, в этой маленькой комнате, когда он был с ней наедине, он не мог не почувствовать какого-то нового очарования Томико, не мог не поддаться ему. Что-то в ней изменилось. На самом деле, после ее вступления в связь с Акиямой на изможденном лице женщины, уставшей от вечной нехватки денег в доме, появилось выражение отчаяния.

Вспоминались те минуты в освещенном луной саду, когда их руки соединились. Томико ни словом не обмолвилась об этом, но ее ничего не значащую болтовню временами прерывали сдавленные смешки, и чувствовалось, что этим она хотела намекнуть на произошедшее между ними тогда.

Тем не менее перед ним сидела замужняя женщина. Для Цутому, терзавшегося безнадежной любовью к другой замужней женщине с твердыми принципами, в кокетстве этой ветреной кумушки виделось некое обаяние, притягивающее схожестью, особенно когда нельзя получить нечто труднодостижимое.

Начитавшийся книг Цутому пришел к выводу, что отказ Митико был вызван лишь тем, что она — чужая жена. Вот уж с Томико, пожалуй, можно не бояться отказа.

«А, была не была!» — И Цутому занял позицию ожидания. Томико сразу догадалась, какое настроение овладело Цутому. Однако она была из тех женщин, которые отступают, если наступают мужчины. Полагаясь таким образом на свое кокетство, она навсегда забывает желание, возникшее у нее раньше.

— Цутому-сан, ты изменился.

— Что, сильно?

— Да нет, цвет лица как будто другой. — С этими словами она встала.

Цутому проводил ее до станции. Тихого звука шагов Цутому, шедшего рядом в молчании и размышлявшего о чем-то, было достаточно для Томико, чтобы возместить позор того давнего отказа.

Они остановились на склоне горы, откуда открывался отличный вид на гору Эбара и забор из бетонных блоков на станции Готанда.

— Люблю я смотреть.

— На что смотреть?

— На что угодно, смотреть с высокого места люблю. В такие минуты кажется, что в мире нет ничего невозможного.

— Согласен.

Цутому подумал, что надо как-то загладить свою вину перед Томико за нанесенную ей обиду.

Свидания Акиямы и Томико продолжались. И Акияма понемногу начал ощущать, что эта любовь несколько отличается от той, о которой он мечтал; необычным результатом их близости стало то, что в какой-то момент он понял, что не в силах забыть Томико. Его восхищала жестокость в выражении лица Томико, когда она отказывала ему в его мольбах, восхищали моменты, когда она резко поднимала голову и бросала быстрый взгляд вверх. И хоть любовью чувство, испытываемое им к Томико, нельзя назвать, оно очень похоже на нее.

Томико же оставалась совершенно бесстрастной в отношении своего любовника. Мелочь, которую он давал ей, не стала основой их с Оно семейного бюджета, но аккуратно собиралась Томико как крайнее средство на черный день, так, во всяком случае, та объясняла себе, почему продолжает встречаться с Акиямой. Но на самом деле она привыкла к этим свиданиям и даже стала ожидать их. Только в это время она могла не думать о мучительности и ничтожности своей жизни.

Перед Митико Томико не считала себя виноватой. Для нее, всегда имевшей любовника, супружество было лишь формальностью, и для того чтобы можно было заниматься тем, что ей действительно нравится, оно не являлось помехой. Томико, распираемая любопытством, отправилась посмотреть на Митико, ее переполняло тайное мучительное удовольствие преимущества над той в отношениях с Цутому. Томико с радостью наблюдала, как окаменело лицо Митико во время ее подробного рассказа о посещении квартиры Цутому.

И когда с ними вместе был Акияма, Митико не могла не обратить внимания на непринужденность, естественно проявлявшуюся в отношениях между ним и Томико. Например, когда Митико по какому-нибудь делу отходила от стола и возвращалась, они прекращали свой разговор и смотрели на нее. Митико поразилась тому, что они смотрели на нее с одинаковой иронией.

Фигуры этих двоих, обращенные к саду, сливались, почти как у любовников, воедино. Митико хоть и думала, что это просто ее мнительность, но снова и снова вспоминала их силуэты.

Ей, укорявшей себя за бессердечность к мужу, думалось, что нельзя беспокоиться о том, как реагирует Акияма на кокетство Томико, и на самом деле ее это не так уж и беспокоило. Однако после того как она однажды едва не уступила настояниям Цутому, Митико перестала доверять не только самой себе, но и другим. Ее наполняло одно чувство: «Надо себя винить за то, что Акияма мне не подходит. Я не изменяла ему с Цутому, а он мне изменяет, поэтому простить его нельзя».

Если между мужем и Томико что-то было, то она ни за что не простит ее. Томико, видимо, совсем стыд забыла. Конечно, в последнее время поведение Оно заслуживало критики, но и Томико надо вести себя прилично. Митико и раньше не нравилось, как Томико похваляется своим приданым и расходами на косметику, а сейчас, когда Оно потерпел крах, просто ужасно так себя вести. Особенно если учесть, что у Томико есть ребенок.

Митико пыталась убедить себя в том, что эти ее мысли не имеют ничего общего с ревностью.

Поглощенное проблемами с наследством сердце Митико на некоторое время позабыло о Цутому, но, когда ее взволновала ситуация с мужем, она снова вспомнила о любви, да только от этих воспоминаний ей становилось еще горше.

И Цутому по-прежнему любил Митико, но отчаяние разбудило в нем довольно-таки злые намерения. После того как Томико посмеялась над ним, прошло несколько дней. Он еще колебался, но со временем ему захотелось освободиться от безнадежной любви к Митико, и он решил поддаться на уговоры Томико.

Среди убеждений, вынесенных им с войны, была уверенность: «Когда сомневаешься, делать или нет, выбирай действие».

Он не знал, когда Томико придет к нему, поэтому решил сам отправиться в «Хакэ». Почти месяц прошел с той поры, как он покинул дом Акиямы, поэтому и Митико не будет ругаться: «Да и что нужды в беспокойстве, будет ругаться она или нет. Она про меня и не думает, пожалуй».

Как и тогда, когда он впервые появился в «Хакэ» после возвращения с фронта, Цутому надел поношенную летную форму: настало время года, когда можно позволить себе одежду на такой толстой подкладке. Сегодня все напоминало то первое посещение «Хакэ», разве что тогда Цутому не взял с собой фотоаппарат, свисающий сейчас с его плеча. Это был дешевый аппарат японского производства, который оставил товарищ, деливший с Цутому комнату. Во время беспрестанных размышлений о Митико и «Хакэ», он выходил и снимал в окрестностях своего нового дома последние сохранившиеся после бомбежек и вырубок деревья Мусасино — дзельквы, японскую ольху, восковое дерево, изредка пробивающиеся сквозь опаленные огнем камни колоски ковыля. Он давно не был в «Хакэ», вот и решил взять с собой фотоаппарат, чтобы заснять здесь все, что стало объектом его воспоминаний. Фотоаппарат не имел никакого отношения к его цели — попробовать ближе сойтись с Томико, но был несомненным доказательством того, что сердце Цутому все еще не рассталось с мечтой о Митико. Когда Цутому шагал от станции к «Хакэ», в душе у него прокатились волны счастья. Он совершенно забыл о том, ради чего оказался здесь.

Невольно он, миновав дом Оно и Томико, пошел к Митико. Роща «Хакэ», как всегда, выделялась под ярким октябрьским небом. Цутому снял фотоаппаратом этот вид.

Потом сфотографировал старую, прогнившую калитку, у намокшего основания которой прилепился синий мох, словно осыпанный мукой, через эту калитку Цутому некогда заходил в усадьбу.

Сейчас калитка была закрыта на ключ. В день, когда Митико запретила себе думать о Цутому, она прикрепила на воротах крепкий висячий замок. Цутому попробовал два-три раза покачать калитку, и, когда сообразил, что она заперта, его охватила злость. Лощина «Хакэ», перекресток для перелетных птиц и бабочек, также служила дорогой и для людей. Старая дорога, вымощенная крестьянами, врезалась с одной стороны в краснозем, обходила вокруг усадьбы старика Миядзи и затем спускалась до бассейна реки Ногавы. Шагая по этой дороге, Цутому услышал в верхушках криптомерии шум крыльев вспугнутой им стаи фазанов.