В начале семидесятых годов, при своем возвращении из Тифлиса в Петербург, я проехал морем до Одессы и остановился погостить у Милославского, который в то время там антрепренерствовал.

Он принял меня очень радушно, подробно знакомил меня с положением его театральных дел и, кажется, искренно признавался, что «игривость» его натуры много повредила ему в достижении обеспеченной старости.

— Как и где я окончу свое существование, и представить себе не могу. Что значит моя долгая закулисная деятельность в провинции? Ничего. Столичному актеру после смерти хотя итог подводят, а нашему брату так в безвестности пропадать и придется. Вы не можете понять этого мучительного чувства. Что может быть ужаснее забвения для человека, пользовавшегося когда-то успехом, обращавшего на себя внимание толпы, слышавшего по своему адресу громы аплодисментов, царившего в мире искусства и сознававшего в себе силу и мощь, которые заставляли народ преклоняться пред твоим талантом и завидовать твоему дарованию… Я не хочу дожить до старости, не хочу жить воспоминаниями и терзаться в бесплодных поползновениях восстановить в памяти современников свое имя. Это будет похоже на нищенство, на нахальное требование подаяния…

Вообще в Одессе Милославский был настроен пессимистически. Было слишком заметно, что он начинал стареть в то время, когда еще хотелось нового притока жизни, освежения сил для выполнения каких-то больших заветных проектов. Бодрость его начинала покидать, но он старался казаться все еще крепким, энергичным, неустанным. В его боязни забвения сказался целиком провинциальный актер. Эти слова объективны, они принадлежат не одному Николаю Карловичу: их говорят все. Каждый стареющийся актер поглощен именно такими мыслями…

В 1873 году режиссер Александринского театра A. А. Яблочкин пригласил меня и сослуживца моего, Василия Ивановича Виноградова, гастролировать в Тифлисский театр, который в летние месяцы находился под его режиссерским управлением. Мы охотно согласились на эту далекую и интересную прогулку и свое путешествие решили предпринять в раннем периоде лета, для того чтобы удобнее было ехать на пароходе. Дорогу водою мы выбрали исключительно ради удовольствия взглянуть на море и иметь о нем понятие. До того же ни я, ни Виноградов никогда на море не бывали и, конечно, не испытывали тех ощущений, о которых обыкновенно так много говорят и в которые неопытные люди не верят впредь до того, пока сами в море не побывают и, по русской поговорке, «усердно не помолятся Богу».

Тотчас же с наступлением теплой погоды я стал сбираться в отъезд. Мой путь лежал через Харьков, куда я должен был заехать за Виноградовым, отправившимся туда ранее меня, так как у него был там собственный дом, и ему нужно было сделать какие-то распоряжения. Быть моим попутчиком до Харькова вызвался Николай Иванович Арди, отправлявшийся на побывку куда-то в родные степи. Всегда веселый, симпатичный и приветливый, все время нашего путешествия до Украины он провел в беспрерывных шутках и так быстро умел ориентироваться в среде пестрого элемента пассажиров, наполнявших наш вагон, что к концу дороги со всеми перезнакомился и восстановил такую общность, как будто все присутствующие были давнишние приятели. Арди был душою общества и энергично поддерживал веселый характер разговора. Когда, подъезжая к Москве, наши новые знакомые стали прощаться, то один, по-видимому, купец, с добродушной улыбкой подошел к Арди и, ласково потрепав его по плечу, не без поползновения на любезность произнес:

— Молодец! Благодарю!

— За что? — удивился Николай Иванович.

— Ловко работаешь!

— То есть как это, «ловко работаю?»

— С большой пользой разговор ведешь.

— Я вас не понимаю.

— Лучше всякого заговорщика действуешь. Зуб-то у меня ужасти как ныл, когда я в вагон садился, а теперь в полное спокойствие пришел. Это ты его заговорил… вылечил лучше всякого зубного доктора!!

В Харькове я с ним расстался. Он отправился дальше, а я остановился в гостинице, где проживал Василий Иванович Виноградов, пребывавший там па правах петербургской знаменитости. Он пользовался в Харькове почетом, и это удовлетворяло его не особенно требовательное самолюбие. Василий Иванович чрезвычайно кичился своим положением в столице и на всю провинциальную интеллигенцию смотрел комически свысока, что, однако, ему охотно прощалось, благодаря тому, что все отлично знали его за талантливого самородка, не получившего ни малейшего образования, даже просто-таки вовсе не знавшего грамоты. Его голова не была отягощена никакими познаниями, на основании чего он позволял себе иногда большую простоту в обращении. Впрочем, во время своей службы на императорской сцене Виноградов начал значительно облагораживаться и приобретать лоск.

Василий Иванович был неглупый человек вообще и в особенности в практической жизни. Он знал счет деньгам и умел их беречь, что, однако, было весьма не легко для его жены, на попечении которой лежало все хозяйство и которая, в силу экономических соображений супруга, была самою большою рабочею силою в доме. И несмотря на это, он был, все-таки в обхождении с нею очень суров и даже деспотичен. Кроме неусыпного надзора за хозяйством, она обязана была ухаживать за ним, как за маленьким ребенком. Дома Виноградов не утруждал себя буквально ничем. Руки, бывало, не протянет, чтобы достать себе что либо со стола, — все ему подай. Он ленился даже размешать сахар в стакане с чаем, или закурить сигару, что также лежало на обязанности жены. Та с видимым отвращением обрезала и закуривала сигары, от дыма которых мухи на лету дохли, так они были ароматичны. Василий Иванович не имел обыкновения баловать себя дорогим «куреньем», и потому приобретал сигары за какую-то баснословно дешевую цену, чуть ли не по полтиннику за сотню.

Свою наружность он считал привлекательною, хотя это было сомнительно. Он обладал толстым, рябоватым лицом с приплюснутым носом и громадной массивной фигурой. Впрочем, он был очень симпатичен, и это искупало всю его некрасивость. В особенности же у него был приятен голос, подкупавший всякого своим редким тембром и мягкостью.

Оп любил выпивать и в хмельном виде был неукротим; самодурствовал тогда с особым удовольствием и не терпел никаких препятствий. Однажды мне привелось быть свидетелем его неукротимости, когда он был в градусах. Дело происходило в Харькове. Мы ехали с ним в коляске из гостей часу в третьем ночи. На одной из центральных улиц встречается нам группа музыкантов-жидов, возвращавшихся с какого-то бала. Василий Иванович приказывает кучеру остановиться.

— Эй, вы, нехристи! — крикнул оп музыкантам. — Сюда!

Те приблизились.

— Играйте!

— Ночью-то?

— А неужели мне интересно вас, дураков, днем слушать?! Вали сейчас!

— Да как же это можно, помилуйте: на улице, да ночью?..

— А вот так и можно: играйте, или я вас сокрушу.

— Что вы, что вы, господин честной!

— Приказываю играть и жарьте! Не расстраивайте меня, подлецы вы этакие!

— Нас заберут в полицию.

— Я заступлюсь, никто не тронет.

— Лучше потом…

— Чего? Потом? — рявкнул Виноградов и с угрожающим видом стал вылезать из коляски.

Жиды перетрусили и схватились за инструменты. Василий Иванович обвел их сокрушающим взглядом, стал в позу и начал дирижировать. Оркестр грянул какой-то марш. Моментально вся улица всполошилась. Многие обыватели в испуге пробудились от сна и бросились к окнам. Через несколько минут можно было увидеть их в дезабилье через открытые окна и ставни.

Насладившись жидовской музыкой, Виноградов спокойно уселся в коляску и мы поехали домой. По дороге, будучи еще под «Впечатлением» аккордов, Василий Иванович наивно сказал мне: