Конечно, на бенефисном представлении присутствовал полковник, который, по окончании спектакля, проник на сцену, где и столкнулся прежде всего с Монаховым.

— Ну, как вам понравился Гамлет? — спросил его Монахов.

— Да что… ничего… только Гамлет совсем не умеет драться на рапирах… Что я ни показывал Александру Александровичу, он ничего не сделал.

Монахов прошел ко мне в уборную и написал на клочке бумаги:

Сослуживец мой Петр Иванович Зубров принадлежал к числу оригинальных личностей и замечательных актеров. Он начал свою сценическую карьеру гораздо раньше меня, еще при A. Е. Мартынове, который очень ценил его артистическое дарование и способствовал его успехам. Он неоднократно передавал ему свои роли и даже нередко ходатайствовал за него перед начальством.

Зубров готовился быть золотых дел мастером, но, благодаря страсти к театру, попал на сцену и был истинным ее украшением в продолжение двадцати трех лет. Это был талант самородный, возбуждавший, однако, удивление одною страстью: у него были две крайности — или он был в порученной ему роли безукоризненно хорош, или просто-таки никуда не годен. Середины не существовало. Из замечательно исполняемых им ролей можно назвать роль писаря Ягодкина (ком. «Паутина»), квартального (ком. «Благородные люди»), Черемухина отца (ком. «Омут»), не говоря уж про пьесы Островского, в которых он всегда бывал превосходен.

В жизни это был весьма подвижный, веселый, занимательный человек, не лишенный ума и наблюдательности. Он удачно пользовался своей оригинальной манерой говорить и постоянно старался выражаться так, чтобы производить непременно смехотворное впечатление. Это была его слабость, однако, весьма простительная, так как кроме удовольствия, она ничего никому не причиняла.

Он считал насущною для себя потребностью каждое лето ездить за границу, где и проживал все свои зимние сбережения.

Петр Иванович одевался всегда у первого портного и строго следовал моде. Любил курить дорогие сигары и пить хорошее вино. Так же не прочь был проводить ночи в веселой компании за широким кутежом. Будучи холостым, он никогда не возвращался домой ранее 5–6 часов утра, постоянно говоря:

— Если я возвращусь к себе домой раньше, то дворник меня не впустит в ворота, примет раннее мое возвращение за болезненный зловещий симптом и, пожалуй, направит прямо в больницу душевнобольных. Я ведь никогда еще рано домой не возвращался…

Когда он учил свои роли, которые, кстати следует заметить, он всегда превосходно знал, никому не было известно.

Квартира его была не велика, но уютна и со вкусом обставлена дорогой мебелью и изящными безделушками. Не умея играть ни на одном музыкальном инструменте, он обзавелся ценным пианино, за которое никто никогда не садился. Да и трудно было добраться до его клавишей, благодаря тому, что Зубров чуть ли не на другой день после покупки потерял ключ, которым было замкнуто пианино, и не потрудился его найти, кажется, до самой смерти.

По поводу его привычки поздно возвращаться домой, мне припоминается такой забавный, хотя и бесцеремонный с его стороны, случай. Многих из нашей труппы пригласил как-то зимой к себе в гости небезызвестный журналист, водевилист и балетоман A. Н. Похвиснев. У него собралось большое общество. Многие засели за модную тогда «стуколку», за которой и пробыли вплоть до самого ужина. После ужина опять сели за игру, продолжавшуюся до следующего дня. Был уже девятый час утра, хозяин сидел и дремал, как и большинство его засидевшихся гостей. Один только Зубров бодрствовал. Он, прихлебывая вино, вел оживленный разговор и без умолку острил.

Кто-то заметил ему, указывая на окно, в которое врывался утренний рассвет:

— Однако, Петр Иванович, пора кончать… Дома давно ожидают…

— Чего? Кончать? — крикнул Зубров и решительно произнес. — Ни за что!.. Куда же я пойду такую рань?

— Петр Иванович, ведь девятый час… Взгляните на хозяина: он, бедный, едва перемогается… Спать хочет… Пощадите хоть его…

— Спать хочет?.. Не мое дело!.. Не зови! А коли позвал — сиди…

— Что же мы будем делать?… В карты играть уже надоело… Ей-Богу, надо уходить.

— Вы действуйте, как вам угодно, а я не пойду… Я буду сидеть и пить, — решил Зубров.

Наконец, кое-как, однако с большим трудом, удалось уговорить Петра Ивановича и вывести его из квартиры. Выйдя на улицу, он продолжал недовольным голосом:

— Ну, что за гадость! Куда мы пойдем этакую рань?!

По характеру своему Зубров был не только бережлив, но даже скуп. Щедрость же и расточительность позволялись только во время кутежа; тогда ему ничего не было жалко.

Однажды, на вечере у оперной артистки Д. М. Леоновой, составилась «стуколка», в которой вместе с другими гостями принимал участие и Зубров. По окончании игры, которая велась на марки, началась общая расплата. Счастливцем, обыгравшим всю компанию, был какой-то офицер.

Зубров, проверив свой проигрыш, положил на стол следующие с него шестьдесят рублей и дожидался расчета с ним выигравшего офицера, который считался с каждым поочередно. Наконец, дошла очередь до Петра Ивановича Он молча, насупившись, стоял около стола и курил сигару. Офицер очень вежливо спросил его, указывая на деньги:

— Это ваши?

— Были мои, — лаконически и сердито ответил Зубров, — а теперь ваши… Пользуйтесь!

Будучи скупым, Зубров, разумеется, очень неравнодушно относился к поспектакльной плате [28], которая в старое время составляла главную поддержку актера. Каждую пятницу, то есть накануне выхода репертуара на следующую неделю, Петр Иванович ужасно волновался. Его мучил материальный вопрос: сколько раз он играет? Репертуар же от нас, актеров, тогда тщательно скрывали до времени его всеобщего объявления. Однажды, во время его раздачи капельдинером на репетиции, Зубров спрашивает меня:

— Вы сколько раз играете на будущей неделе?

— Шесть.

— Неужели? — воскликнул он. — Да!.. Вот это так! Если бы со мной это случилось, я бы уж давно плавал в Фонтанке…

— Как плавал?

— Утопился бы! Непременно утопился бы…

— Зачем?

— Зачем? А затем, что сколько ни живи, а лучше этого ничего с тобой случиться не может…

Про одного актера, который ловко умел составлять свои бенефисные афиши, благодаря заманчивости которых он делал полные сборы, Зубров не без иронии говорил:

— Это музыкант!.. Ему бы профессором консерватории быть, а не за кулисами мотаться…

— Что вы, что вы! Какой же он музыкант?

— Он играет на особом, усовершенствованном им инструменте!

— На каком?

— На «бенефисоне»… Я вот сейчас любопытную сцену у кассы видел, как под его эту самую бенефисонную дудку публика пляшет!

— Как же это так, Петр Иванович, расскажите…

— А вот как, — сказал Зубров и рассказал, конечно, выдуманную им историю: — подходит какой-то господин к кассе и спрашивает билет на его бенефис. Кассир же, прежде чем вырвать из книги билет, счел своим долгом ошеломить покупателя ценой. У господина денег оказалось недостаточно. Однако он, убоявшись возможности не посетить этого соблазнительного бенефиса, тут же начал раздеваться и упрашивать кассира вместо недостающей суммы принять его пальто… Вот это и есть «бенефисон»!..