Мне очень памятны последние гастроли Ивана Васильевича в Петербурге, в «Озерковском» театре. Незадолго до смерти, его ловко обошел некий столичный экс-антрепренер Щ-ков, владелец огромного балагана, носившего название театра, который ютился близ самого полотна Финляндской железной дороги, в местности, именуемой «Озерками».
Этот предприимчивый импресарио задумал пригласить на гастроли Самарина, с каковою целью лично совершил путешествие в Москву и, явясь к Ивану Васильевичу, чуть не с коленопреклонением умолял спасти от гибели его и его антрепризу.
Самарин, который в то время, как и всегда летом, жил на даче в селе Иванькове, долго колебался и, не давая решительного ответа на неоднократные увещания Щ-кова, просил у него время для размышления. Долго ли, коротко ли один упрашивал, а другой размышлял, но в какой-то несчастный день судьба этот вопрос порешила. Случилось это не совсем обыкновенно. Иван Васильевич ехал в открытом экипаже с дачи в Москву. Был сильный ветер. Дорогой вздумалось Самарину закурить папиросу. Не успевал он зажечь спичку, как она от ветра моментально гасла. Промучившись таким образом более получаса, упорно продолжая зажигать спичку за спичкой и одновременно с этим размышляя о просьбе приезжего антрепренера, он вдруг загадал: если папироса закурится — ехать играть, не закурится — оставаться дома. На счастье Щ-кова, Самарину удалось сохранить огонь и раскурить папироску.
— Делать нечего, значит надо решиться на поездку! — сказал сам себе артист и на другой же день дал свое согласие антрепренеру.
Не подозревая, что с ним, как и с Москвой, которая в двенадцатом году погибла от копеечной свечки, может случиться крах в Петербурге, он отправился гастролировать в «Озерки».
В первый спектакль с участием Ивана Васильевича я приезжал в Озерки, где видел его и на сцене и в уборной. Конечно, театр был переполнен, и успех гастролера был громадный. Антрепренер в порыве восторга, по окончании спектакля, явился в уборную Самарина с условленными деньгами за сыгранный спектакль. Иван же Васильевич, усталый от роли Фамусова и продолжая еще в уборной представлять московского старого барина, с гримасой ответил Щ-кову:
— Оставьте, пожалуйста, пока их у себя… Не беспокойтесь… сочтемся после, в свое время…
Антрепренер охотно исполнил желание Самарина и оставил деньги у себя и, как оказалось впоследствии, на вечные времена.
Иван Васильевич, после нескольких еще сыгранных спектаклей в Озерках, не только не получил ни копейки, но даже не мог еще хоть раз полюбоваться на благородные черты пригласившего его импресарио; Щ-ков точно сквозь землю провалился.
Приехав в Петербург, с расчетом получить деньги за гастроли, Самарин не взял с собой достаточно презренного металла из дому и оставался без гроша, пока, с помощью сделанного у некоторых знакомых займа, не уехал обратно в Москву.
Оставшись в живых последним из своих прежних товарищей-могикан русского театра, Самарин пользовался большим почетом и уважением Москвы, и как последний представитель некогда славного Малого театра, и как профессор драматического искусства московской консерватории. Мне неизвестны заслуги Самарина, как драматического учителя, но достаточно упомянуть его ученицу — Гликерию Николаевну Федотову, которая одна может составить гордость и славу Ивана Васильевича.
К разряду этих же могикан принадлежит и достославный комик Василий Игнатьевич Живокини, с которым я тоже имел удовольствие быть знакомым и о котором много слышал от его друзей и сослуживцев.
Это был актер исключительный. Он обладал громадным и вполне своеобразным комическим талантом и был бессменным любимцем москвичей в продолжение десятков лет и до сих пор еще не забыт. Будь Василий Игнатьевич не русским актером, а каким-нибудь иностранным, а в особенности французским, его имя было бы известно всей Европе, точно так, как известно имя Фридерика Леметра, слухом о даровании которого полнилась земля.
И Живокини при других условиях был бы европейскою знаменитостью и даже, вероятно, большею, чем Леметр и друг., главным образом благодаря тому, что это был неподражаемо оригинальный буфф с громадным врожденным юмором.
Я называю Живокини исключительным актером потому, что это был такого рода комик, что для оценки его таланта вовсе не требовалось выбирать ту или другую известную его роль, а просто-напросто, увидя его фамилию на афише, можно было смело отправляться в театр, в расчете провести время бесконечно весело. Он заставлял публику хохотать до истерики одинаково в любой пьесе, в которой бы ни участвовал. Василий Игнатьевич на сцене был свободнее, чем у себя в комнате, с публикой обращался запросто, как с самым близким и любящим приятелем. Его веселость была заразительна: юмор, находчивость, экспромптом сказанное смешное слово он умел так ловко повторить, что хохот в театре не прерывался во все продолжение действия.
Простота его отношений к зрителям рельефно характеризуется следующим эпизодом, имевшим место в московском Малом театре. Идет известный водевиль «Аз и Ферт». Живокини играет Мордашева. В самом конце водевиля он говорит громадный монолог, перед самым началом которого поднимается из кресел офицер и направляется к выходу. Василий Игнатьевич его кликнул со сцены:
— Не уходите! Пожалуйста, не уходите!.. Останьтесь дослушать! Вы ведь не знаете, в чем дело, почему все это так случилось, а я вам расскажу.
Офицер сконфузился и при общем хохоте всего театра сел на свое место.
Живокини окончил свой монолог, и офицер вместе со всеми от души аплодирует талантливому артисту. Вообще Василий Игнатьевич часто позволял себе подобные фарсы, и все они проходили в виде безобидной шутки. Никто на своего любимца не сердился, а напротив хохотал над его выдумками до упаду.
В другой раз, в водевиле «Подставной жених», представленном перед комедией «Свадьба Кречинского», которая при своей постановке в Малом театре имела колоссальный успех и билеты на нее добывались положительно с бою по предварительной записи, Живокини сделал такую вставку.
В самом конце, когда, по обыкновению всех вообще водевильных либретто, к общему благополучию дело оканчивается свадьбой, Живокини должен был по замыслу автора предложить своей дочери-невесте пригласить на свое свадебное пиршество присутствующую в театре публику.
— Иди, иди, проси к себе на бракосочетание! — говорит Живокини дочери, указывая на зрителей.
Дочь, изображаемая наивною барышнею, конфузится.
— Ну, я за тебя попрошу, — заявляет отец и, приближаясь к рампе, обращается к публике, переполнявшей театр: — моя дочь выходит замуж! Через неделю состоится ее свадьба! Удостойте чести молодых — пожалуйте на ее свадьбу… Что-с?.. Вы молчите?… Вам не угодно?
— Ах, папенька! — робко шепчет невеста.
— Не хотят! — с комическою горечью произнес Живокини. — На твоей свадьбе побывать не хотят, а вот на «Свадьбу Кречинского», посмотри-ка, так и лезут, мест не хватает…
Его фарсам не было конца, и они живили пьесы, которые, благодаря этому, смотрелись публикою с одинаковым удовольствием по несколько раз.
Его находчивость сказалась и в водевиле «Комедия с дядюшкой». Живокини изображал дядюшку. Выходит он на сцену и, проговорив свой монолог, ожидает выхода Бороздиной[55], игравшей жену его племянника. Оказывается, что она не поспела переодеться. Об этом шепчет ему из-за кулис режиссер Соловьев:
— Продлите сцену… Бороздина не готова…
Василий Игнатьевич уселся на диван и экспромптом начал рассказывать свои дорожные впечатления. Публика хохотала до бесконечности. Когда же рассказ пришел к концу, он начал петь, после пения опять разговаривать. Наконец, все это ему надоело, и он искреннейше произнес:
— Фу, какая скука! Хоть бы кто-нибудь вышел…
Затем, явилась Бороздина, и водевиль продолжался своим порядком.
Живокини очень часто бывал в Нижнем Новгороде и пользовался там неограниченною любовью всего купечества. От своих нижегородских бенефисов он имел обыкновенно большой барыш, благодаря очень умелой распродаже билетов. За неделю до бенефиса он устраивал в ресторане большой обед, на который приглашал всех именитых купцов; поил их дорогим вином, шампанским, и когда те приходили в блаженное состояние, он вынимал торжественно из кармана билеты и продавал своим гостям. Разумеется, торговля шла бойкая. Купцы друг перед другом щеголяли своею щедростью, и сотенные бумажки в изобилии сыпались в карманы находчивого бенефицианта. Подобный обед Василию Игнатьевичу обходился в сто-двести рублей, а сбирал он с него по тысяче — по две и больше.
