— Как же, вот они!

— Вышла большая ошибка.

— Какая? в чем?

— Тут поставлена цена на бель-этаж 15 рублей, тогда как нужно поставить двадцать пять.

— Это почему?

— Я сейчас от автора. Он захворал от мысли, что заставил меня назначить такую дешевую цену. Он убедительно просит исправить ошибку и поставить 25 рублей… потому что пьеса слишком хороша.

— Будет ли сбор и по такой-то цене?

— Насчет этого беспокоиться нечего. Все ложи бель-этажа автор берется распродать сам.

— В таком случае скажите ему, что можно Я скажу директору.

И тут же собственноручно переправил на листе цифру 15 на 25.

В сцене на пиру пел огромный хор музыка для которого была написана кем-то специально. Темп ее крайне грустный и монотонный. Я удивился, что хор начинает песню после слов кого-то из действующих лиц: «Начинайте скорее веселый хор».

На одной из репетиций я подошел к автору и спросил его:

— Извините мое недоумение: хор называют веселым, а музыка точно похоронная?

— Как похоронная? Вы, должно быть, mon cher, мало знакомы с римскими нравами. Это самый веселый мотив, который мог быть при Нероне.

Заглавную роль взялся играть Самойлов, прельстившийся, должно быть, эффектным положением героя, который с первого действия начинает мучить и казнить всех своих подданных и последний акт кончает в сообществе двух или трех человек, каким-то чудом уцелевших до эпилога, но в конце кондов, все-таки, погибающих.

Со стихами трагедии Самойлов не церемонился. Облекся он в римскую тогу, голову украсил венком и, выйдя на сцену, говорил все, что только ни взбредет ему на ум. Из пьесы же он не сказал ни одной живой фразы. Представление «Нерона» было утомительно и, несмотря на краткость антрактов, оно кончилось в час ночи.

П. A. Каратыгин с П. И. Григорьевым свои роли кончали в 3 действии, где их Нерон приказывает казнить. Придя в уборную и сбрасывая с себя римское одеяние, Петр Андреевич сказал:

— Вот все отзываются о Нероне дурно, называя его ужасным злодеем, а по-моему это прекрасный человек. Он мог бы проморить нас до конца, а между тем в третьем еще действии над нами сжалился и казнил. Спасибо ему!

Конечно, пьеса не имела никакого успеха и после пятого представления была снята с репертуара на вечные времена.

Как иногда ничтожные пустяки служат основанием крупных неприятностей! Однажды понадобилась мне для бенефиса небольшая трехактная пьеска. Переспросил всех знакомых мне драматургов, но ни у кого из них не было в запасе таковой. Поэтому, вооружась терпением, отправился я рыться в шкафу нашего театрального комитета, членом которого я пребывал долгое время. Покойный П. А. Каратыгин однажды попробовал сделать то же, но, не найдя ничего порядочного, сказал следующий экспромпт:

На этот раз я был счастливее коллеги. Мне попалась весьма занимательная пьеса, называвшаяся:

Внизу тетради был проставлен адрес автора, какого-то г. Редкина.

Пьеса мне очень понравилась. Я собственноручно несколько исправил ее и совершенно машинально, имея в руке карандаш, зачеркнул слова «сюжет заимствован». Повидавшись с автором, я отдал пьесу играть, и она появилась на афише без вычеркнутой мною фразы о заимствованности сюжета. В этой комедии покойные Линская и Павел Васильев играли так великолепно, что успех с первого же представления был обеспечен. Публика хохотала до слез и бесконечное число раз вызывала автора. Г. Редкин не без достоинства раскланивался из директорской ложи.

Через день появились в газетах отчеты о бенефисе. Один из рецензентов резко выразил неудовольствие, что за переведенную с немецкого пьесу А. Розена, при вызовах автора, развязно раскланивался какой-то неизвестный господин. В конце делался упрек дирекции, что она выдает простые переводы за оригинальные сочинения.

П. С. Федоров сильно встревожился, долго рассуждал об этом в комитете и, в наказание г. Редкину, хотел снять с репертуара его комедию.

— Это недоразумение! — заметил я ему.

— Нет-с, далеко не недоразумение. Это плагиат, за который можно поплатиться репутацией. Я этого автора принужден буду судить. Он ввел в заблуждение дирекцию.

— Но, позвольте, Павел Степанович, — перебил я рассердившегося не на шутку начальника репертуара: — это не г. Редкин ввел в заблуждение дирекцию, а я.

— Как вы?.. Впрочем, да, — вы откопали этого талантливого сочинителя.

— На экземпляре, представленном в комитет, была оговорка, что «сюжет заимствован», а я ее вычеркнул.

— Да какое же вы имели право это сделать? Из-за вас вся дирекция попала впросак.

— Нечаянно.

— Нечаянно? Ну, так я должен вам сказать, что вы оказали медвежью услугу своему автору. После этого скандала его пьеса на императорской сцене представляема быть не может.

Я указал на ее несомненный успех.

— Ничего не значит… Она, следовательно, только потому и хороша, что заимствована… и притом чрезвычайно бесцеремонно.

Наконец, после долгих объяснений, мне удалось отстоять ее дальнейшее появление на сцене, и она сделала много хороших сборов.

В 1875 году, недуманно-негаданно, играл я «Гамлета» (еще в старинном переводе Полевого). Роль эта казалась мне всегда до того трудной, ответственной и непосильной, что я отказывался от нее решительно даже и тогда, когда сама дирекция предлагала мне в ней выступить. Но тут я играл из самолюбия, по капризу.

Вероятно, до сих пор многие помнят, какой продолжительной и озлобленной брани подвергался я в те времена. Господа журналисты были беспощадны. Они избрали меня вечною мишенью и в продолжение долгого времени в эту мишень направляли свои стрелы, преисполненные яда и ничем невызываемой с моей стороны ненависти. Мало того, что разносили меня, как актера, но даже вторгались в мою частную жизнь и прямо клеветали на меня, инсинуировали. В 1875 году, месяца за два до моего бенефиса, вдруг я читаю в одной из газет, особенно энергично глумившейся надо мной, что ей известно «из достоверных источников» о моем намерении сыграть в свой бенефис Гамлета. По этому поводу было приписано несколько дешевых острот и каламбуров. Через несколько дней в этой же газете появляется сообщение, что «дирекция благоразумно отказала мне в постановке на бенефис этой Шекспировской трагедии».

Как та, так и другая заметка заключали в себе ложь, вторая даже обидную. Я возмутился этой репортерской выходкой и вознамерился непременно поставить в бенефис «Гамлета», чтобы доказать враждебно относившейся ко мне прессе, что дирекция отнюдь не запрещала мне выступить в этой роли.

Я обратился к начальству, которое одобрило мое намерение, но… объявили мне, «что может встретиться затруднение в декорациях. Спешите к заведующему гардеробной и декоративной частью Н. А. Лукашевичу.»

Я к нему.

— Ничего не могу вам обещать, — ответил мне Лукашевич. — В настоящее время все декораторы и костюмеры заняты новым балетом. Я уверен, что они не поспеют сделать к вашему бенефису ни одного костюма, ни одной декорации, а между тем «Гамлета» ставить как-нибудь нельзя. Для него требуется приличная обстановка. Выберите какую-нибудь другую пьесу.

— По разным обстоятельствам, другого выбрать я ничего не могу. Если нельзя поставить «Гамлета» теперь, то лучше я отложу бенефис на год, но непременно буду играть его.

Кое-как все это устроилось, и представление «Гамлета» было улажено. Когда же это известие дошло до моих газетных друзей, то в продолжении полутора месяца, буквально изо дня в день, шла такая травля, что самые непримиримые враги стали меня сожалеть. Не говоря об издевательстве надо мною, стали предупреждаться все артисты, что их участие в «Гамлете» не безопасно. Требовали, чтобы они отказались от своих ролей во избежание неприятностей. Кто-то даже сочинил анекдот, как я будто бы просил В. В. Самойлова (на самом деле не было и речи) сыграть Полония, на что Самойлов будто бы насмешливо мне ответил: