Присяжный трагик Л. Л. Леонидов очень обиделся и не стесняясь высказал автору свое недоумение, но тот был непоколебим… Васильеву, разумеется, льстило такое отношение к нему автора, однако было очень заметно, что он смущался и не надеялся на свои силы вынести на плечах эту ответственную роль. Если хватало, как казалось ему, таланта, то во всяком случае не хватало физических средств. Никто не мог себе представить Васильева с его фигурой и интонацией в роли царя Иоанна.

В свою очередь, Самойловским инцидентом был доволен и я. Во-первых, досталась роль Годунова, во-вторых рушились препятствия к постановке трагедии в мой бенефис. Не мог же Федоров дать бенефис Самойлову, без его участия в пьесе?

Хотя граф Толстой был и на моей стороне, однако положительно рассчитывать на его пьесу я не мог. Для выяснения же окончательных результатов, в один прекрасный день, я отправился к Федорову и официально просил его разрешит в мой бенефис первое представление трагедии графа Толстого, который со своей стороны на это дает полное согласие.

Федоров с напускною любезностью и совершенно наивным тоном ответил, не подозревая, что мне уже все известно:

— Постановка пьесы, на которую вы испрашиваете разрешения, пока еще никем не решена. Мне даже неизвестно, может ли она быть постановлена. Достанет ли у дирекции средств на такие расходы, какие требуются для этой чересчур сложной трагедии?.. Я не понимаю, почему вы обращаетесь ко мне.

— Я обращаюсь к вам, ваше превосходительство, как к начальнику репертуара, а главным образом, как к человеку, от которого зависит многое у нас в театре. К кому же прикажете обратиться?

— К кому хотите, только не ко мне! — отвечал Федоров с обычной гримасой. — К директору, к министру, я же в этом последняя спица в колеснице.

Покойный Павел Степанович любил обыкновенно оставаться в стороне и все совершавшееся им или, по крайней мере, по его инициативе взваливать на «старших». Он во всем «умывал руки», во всем был чист и непорочен. Но под дружеской приветливой улыбкой часто скрывалась ложь, зависть и ненависть…

Переговоры с Федоровым, конечно, не могли меня удовлетворить, но я не терял присутствия духа и не унывал.

Начались репетиции, которых в общем было более тридцати. Все они происходили в Мариинском театре. Васильев свою роль читал постоянно шепотом, так что никто не мог вообразить себе, как он появится в ней на спектакль. Актеры косо и насмешливо посматривали на Павла Васильевича, а граф Толстой при всяком удобном и неудобном случае старался его поддержать и чуть не за каждую сцену ему аплодировал и всячески хвалил. Он даже увозил его в свою деревню «Пустыньку» (близ станции Саблино, Николаевской железной дороги) и там проходил с ним «характеристику» царя Грозного.

Моим чтением автор был постоянно доволен и однажды даже просил прочесть в присутствии большего общества сцены Годунова и Грозного, совместно с покойным романистом Б. М. Маркевичем, который считался замечательным чтецом.

Однако, не взирая на благорасположение ко мне графа, я был, все-таки, в неизвестности относительно своего бенефиса, приближение которого уже стало меня беспокоить. Быть или не быть? Дадут или не дадут? Толстой, со свойственной ему предупредительностью, ходатайствовал за меня перед директором, но его хлопоты не увенчались успехом.

— Все зависит от министра, — ответил ему директор. — Ваша пьеса подняла такой переполох, что я просто таки отказываюсь от вмешательства. И Павел Степанович того же мнения: пусть ею распорядится высшее начальство, чтобы никто не посмел претендовать на нас.

Было очевидно, что директор говорил словами Федорова, влияние которого тяжело сказывалось на всем. Было не трудно понять, что начальник репертуара по собственной инициативе затягивает вопрос о моем бенефисе и трагедии Толстого. Кроме того, и со стороны приходили известия, что Павел Степанович не одобряет автора за то, что тот настаивал об отдаче своего произведения на мой бенефис.

Основательно опасаясь за успех своего бенефиса, я решил лично обратиться к графу В. Ф. Адлебергу, нашему тогдашнему министру. Это был весьма добрый, милостивый, доступный начальник. Подчиненный мог смело искать с ним свидания и просить его о чем угодно, наперед будучи уверенным, что граф поступит справедливо и ободрит своим участливым отношением.

Я был принят графом Владимиром Федоровичем часов в 7 утра в его кабинете, на Фонтанке, между Симеоновским и Цепным мостами. Он пригласил меня сесть и, выслушав мою просьбу, ответил:

— Мне все известно. Граф Толстой уже не раз говорил и просил меня, но я не решался исполнить его просьбу, жалея вас.

— Как жалея меня? — воскликнул я с изумлением.

— Павел Степанович Федоров донес, что вы еще слишком молоды, и вам еще рано получать в бенефисы подобные пьесы. Вы, вероятно, помните, что те же резоны он представлял мне относительно и самого назначения вам бенефиса по контракту. А ведь я вам его разрешил только потому, что вам его обещали и поставили вас в крайнее положение. Положим, что, кроме вашей молодости, других препятствий не имеется, но согласитесь, что будут говорить ваши товарищи, когда увидят чрезмерное внимание к вам начальства? Во-первых, обвинят нас в пристрастии, во-вторых, будут коситься на нас, что ни для той, ни для другой стороны не выгодно. Благодарите Бога, что бенефис-то получили, а уж о пьесах предоставьте пока заботиться самой дирекции… Желая вам от души добра, я не могу не посоветовать вам быть более осмотрительным и осторожным. Вам, например, известно, что ваше ближайшее начальство против постановки этой трагедии в ваш бенефис, и хотя мне ничего не стоит исполнить желание графа Толстого и вашу просьбу, но подумайте, что может ожидать вас впоследствии? Федоров вам этого не простит, а вы не всегда будете иметь возможности обращаться ко мне; так же как и я, вероятно, не всегда буду в состоянии исполнять ваши просьбы. Я не могу нарушать мое доверие к лицам, поставленным мною в управление театрами, а эти люди, как ближайшее ваше начальство, могут всегда наделать вам бездну огорчений… Итак советую, мой друг, отказаться от своей затеи…

— Не знаю, как благодарить ваше сиятельство за участие, но отступить от своей просьбы я не могу. Примите во внимание мое настоящее положение. Дело зашло слишком далеко: я, понадеявшись на содействие автора и его ходатайство перед вами, громко говорил об обещании графа Толстого отдать свое сочинение именно на мой бенефис. Многие же, знавшие отношения ко мне Федорова, не стесняясь говорили, что «тому не бывать». Я уверял всех и спорил. Если же теперь я не восторжествую, то окончательно пропаду как по службе, так равно и от насмешек нерасположенных ко мне людей.

— Если так — извольте; но предупреждаю, что ни за какие последствия я не ручаюсь. Пеняйте на самого себя. Так же помните и то, что, только уважая просьбу графа Толстого, я разрешаю вам в бенефис поставить впервые его «Смерть Иоанна Грозного».

Не помня себя от радости, я вышел от графа Адлерберга и прямо поехал к Толстому поделиться с ним последнею новостью. Алексей Константинович встретил меня вопросом:

— Не правда ли, получено благоприятное известие?

— Да… А вам кто сказал?

— Никто. По вашему торжествующему виду не трудно понять.

— Представьте, сам министр дал свое согласие.

— Ну, и отлично. Рад очень за вас.

— Этим я обязан исключительно только вам. Граф Адлерберг так и сказал мне.