А центр? Тут труднее остановить свой выбор на чем-то одном. Узловых моментов много. Тут и совет перед битвой, когда решили переходить Дон, чтобы там, в Задонщине, или одержать победу, или встретить страшную смерть, ведь отступать будет некуда. И тревожная ночь, последняя перед решающим днем, — люди жгли костры, никто не спал, одевали, по старинному обычаю, чистое белье на последний бой, проверяли оружие. Где-то стучали по наковальне — правили копья. С шумом пролетали в темном небе вспугнутые утки, юркие кулики, ржали стреноженные кони.

От костра к костру ходили старцы с иконами, верша свое благословение на ратный подвиг. По старому стилю битва произошла 21 сентября, в день Рождества Богородицы, известна даже сохранившаяся икона Богоматери (Донской), которая, по преданию, была с Дмитрием на поле. Шли в бой с верою, и эта вера помогала — это была вера в самих себя, в свой народ, в праведность своего дела.

А может быть, для центра триптиха мне выбрать момент, когда Боброк “слушает землю”? Отъехали Дмитрий и князь Серпуховской Боброк, опытный полководец, первый советник Дмитрия в ратных делах, подальше в поле, спешились. Остался Дмитрий с конями под кроной большого дерева, а Боброк слушал землю, и услышал он гул приближающегося многотысячного войска, услышал он плач, и стоны, и стенания гибнущих — услышал он приближение рокового часа.

Мамай уже несколько дней стоял у Красного холма — ждал князя Рязанского да литовского князя Ягайло. Да что-то не спешили они, а если и подошли бы, им еще реки надо было преодолеть — переправы были разобраны по решению Дмитрия.

И вот наутро надел Дмитрий платье простого воина, не хотел он на битву со стороны глядеть, как Мамай. Хотел вместе со всеми биться в пешем строю. Пеший строй впереди, и пусть все знают, что Дмитрий среди них, где-то рядом. За пешим строем еще два эшелона конных с флангами и засадным полком Боброка, затаившимся до времени в дубраве. Позиция была выбрана так, что фланги оказались неуязвимы, их нельзя было обойти — мешали реки Непрядва и Дон, ну а строить ряды в несколько эшелонов учились у опытной в военных делах Орды.

И я выбираю момент, когда Дмитрий со своими товарищами стоит, освещенный первыми лучами солнца, и смотрит навстречу ему, туда, где стоят войска Мамая. Еще туманы стелются в низинах, еще полна росы высокая осенняя трава, а дружины уже выстроились в боевые порядки, и только потерянный жеребенок в предощущении страшного мечется между ними. Вдали за спиною воинов блестит Дон, а за Доном святая Родина — Русь, которую надо отстоять. Я объединю все части триптиха одним горизонтом, и пусть пейзаж сольется в одно целое, станет темой Родины. Я высвечу глаза и лица героев, и зритель увидит их в момент собирания духа, в решительный час предстояния перед битвой. Я так и назову центральную часть триптиха — “Предстояние”.

Оглядываюсь на свои предыдущие картины и нахожу, что в них, только на другом материале, я стремился к раскрытию в героях именно состояния определенного духовного предстояния. Это было и в “Разговоре о будущем”, и в “Молодых зодчих”, и в “Современниках”. Я стремился выбрать момент, не связанный с сиюминутным действием, но хотел рассмотреть героев в момент раздумья, принятия решения, а это всегда связано с напряженным внутренним состоянием человека.

Беспримерный Александр Иванов в “Явлении Христа народу” нашел феномен решения полотна в том, что самого явления как бы еще нет, Христос хоть и присутствует в картине, но фигура его мала, она лишь обозначена, названа, а вместо “явления” в картине мы обнаруживаем, скорее, состояние того же “предстояния”, позволяющее художнику проследить состояние каждого из героев. Чтобы рассмотреть их лица, мы оказываемся на таком расстоянии от картины, что не охватываем ее краев, и тогда мы вместе с героями тоже ощущаем это извечное ивановское предстояние. Предстояние, ожидание — в самих этих понятиях заложены категории времени. Вообще, для художника, ограниченного в картине двухмерной плоскостью и единовременностью восприятия, характерно стремление вырваться из этих рамок и создать не только пространственный образ, но и эффект течения времени. И вот, как только художник вовлекает нас в рассматривание картины последовательно, так сразу возникает ощущение временной протя­женности, развития в картине. Так в самом построении картины, в том числе в ее драматическом ходе, заложены возможности развития во времени.

Тем более возрастают эти возможности в форме триптиха. У меня был уже опыт работы в триптихе. Он назывался “Кино” и связан с моим последним фильмом “Восхождение” по повести Василя Быкова “Сотников”. Темой моей картины стал сам творческий процесс создания фильма — застольная работа (“Поиск”), съемочная площадка (“Работа”) и в центре — “Премьера”. Меня привлек духовный подъем творца, его вдохновение, трудный путь от замысла к его претворению. В центральной части — “Премьере” — тоже по-своему “предстояние” перед зрителем.

В триптихе есть свои законы, которые для меня теперь не просто известны, а выстраданы и про­житы, — симметрии, со­размерности, цвето­вой переклички, линей­ного продолжения или разграничения и т. д. Мне хотелось бы срав­нить возможности трип­тиха с искусством ки­но. Действительно, в триптихе возникает последо­вательность восприятия, разно­временность, внут­рен­нее развитие, как в кине­матографе. Но, конечно, эта форма восходит еще к древ­нерусской иконо­писи с ее житиями и ок­на­ми. Использовали фор­му трип­тиха и художники Возрождения, и рус­ские художники XIX ве­ка — Нес­теров, Били­бин и другие.

Но в каждой работе есть и свои особен­ности. Хочу добиться того три­един­ства, которое вос­при­ни­малось бы целиком с “Предстоянием” во гла­ве, и в то же время, что­бы боковые части жили своей внутренней драма­тургией вокруг Сергия и Евдокии. В костюмах мне важны и конкретность, и мера — не уводить это в за­ман­чивую сферу кос­тю­мированной этно­гра­фии. В образах ге­роев хочу избежать трактовки их как былинных богаты­рей, не хочу и иконопис­ных ликов с ничего не выражающими глазами.

Смотрю вокруг, ища своих героев, и все боль­ше вижу — это они, живые люди, словно участники той битвы. В самом деле — всего несколько поко­ле­ний назад это было, и на­сколько много измени­лось все в мире, настоль­ко мало изменились сами люди, их существо. И все же, как проникнуть в их характеры, исполниться их духом, не растерять его, прочувст­вовать каж­дого героя?

Мне, сделавшему не­мало филь­­мов, среди них такие, как “Время, впе­ред!”, “Дерсу Узала”, “Восхождение” и другие, помогает тут опыт работы в кино. Однако только в живописи художник един во всех лицах. Сначала (если сравнивать с кинематографом) он драматург, ведь надо сочинить свою картину; потом он режиссер — надо до точности решить ее мизан­сцену; затем художник должен почувствовать себя актером — надо проиграть, прожить каждого героя. На этот раз мне пришлось проигрывать моих героев, лежа на больничной койке. Неожиданно на два месяца я оказался отор­ванным от всего, и передо мною была только пустая стена палаты, и я мысленно рисовал, разводил, расставлял там своих персо­нажей. Заболеть мне случилось внезапно и тяжело. Для меня и жены это оказалось огромным рубежом и испытанием в нашей жизни. Отныне она стала разде­ляться в нашем сознании на жизнь до болезни и после, потому что тяжелая болезнь крови осталась вечной угрозой рокового повто­рения, осталась навсегда. Это, конечно, многое заставило пере­смотреть во всем и в планах на будущее. Ибо теперь надо было заниматься только главным и каждую картину делать как последнюю!

...Я не боялся смерти. Я не очень знал, насколько она близка. Но в сознании моем моя жизнь или смерть казались мне в масштабе мироздания или человеческой истории ничтожным мгновением. И от того, сколь велико или мало будет это мгновение, ровно ничего не менялось и не имело значения. И я жалел лишь как о незадаче, что мне не удастся что-то еще сделать. А хотелось! Очень! И я не с такой горечью думал о своей жене и дочери, которые останутся одни... как об этом. И весьма короткое измерение приобрела тогда моя будущая жизнь, и резко (если она будет оставлена и продолжена) выступило в ней главное, основ­ной ее смысл и содержание — это картины мои. И стало ясно, картины должны быть только программные. Каждая должна быть остро осмыслена по форме и содержанию и работаться как последняя.