Андрей почувствовал неудобство за окружавших его коллег. Ну, сделал Ельцин ошибку, ну, сложный он, не всегда приятный в общении человек. Все так. Но для многих из присутствующих здесь он старый товарищ, если не личный друг. Попал твой друг в беду, так будь же ты человеком. Не 1937 год сейчас.
Андрей мало знал Ельцина, никогда не ссорился с ним, ничем ему не был обязан. Более того, сама мысль о том, что Ельцина убрали из высшего партийного руководства, порождала в его душе чувство какого-то успокоения. Крутой, непредсказуемый человек. Костолом, не отягощенный излишним интеллектуальным багажом и моральными принципами. Черт его знает, что может натворить, если дорвется до власти. Но ведь не дорвался!
Андрей упрямо нагнул голову, подошел к Ельцину и пожал ему руку на виду у всех. В конце концов, подумал он, это обязанность всякого порядочного, уважающего себя человека.
— Как ваши дела? — заулыбался Ельцин. — Дома все в порядке?
— Спасибо, Борис Николаевич. Все в порядке. Надеюсь, что у вас тоже. Читал вашу статью в “Московских новостях”. Ее, кстати, опубликовали в ФРГ. Она вызвала интерес.
— Да? — оживился Ельцин. — А мне не сказали о публикации в Германии. Пришлите мне, пожалуйста, вырезку.
— Уже послал, — ответил Андрей. — Видно, еще не дошла до Госстроя.
— Как же так? — опечалился Ельцин.
— Обязательно придет, — обнадежил его Андрей, подумав, что на самом деле, конечно, не придет. Не отдадут Ельцину эту несчастную вырезку из газеты те же люди, которые сейчас норовят обходить его стороной. Почему? Да просто так. На всякий случай. Когда настанет время добивать Ельцина, тогда и скажут, что слали тут некоторые ему статьи и письма, а я вот не допустил... Хотя чего не допустил-то? Чушь какая-то. Но все же, все же. В решающие моменты истории, как оказывается потом, было очень много неизвестных ее вершителей.
Заседание пленума, как обычно, началось многословным и бестолковым выступлением Горбачева: “С одной стороны. С другой стороны. Надо, однако, идти вперед. Появились трудности. Нужны нестандартные подходы и взвешенные решения”.
Потом пошли выступления. Тоже по большей части без царя в голове. Дело в том, что выступать на пленуме — это не только себя показать, но еще и что-нибудь попросить. Секретарю обкома позарез нужны еще 150 автобусов, у него коммунальный транспорт на последнем издыхании. Министру нужны фонды. Без них он скоро пузыри пускать будет, а Госплан вместе с Рыжковым фондов не дает. И наплевать секретарю обкома или министру, что собрались будущее Советского Союза обсуждать. Они про свое наболевшее. А что? Разве, если автобусы дать или фонды выделить, Советский Союз не укрепится? Укрепится, да еще как! Так что пускай себе Генеральный про Фому, а мы все же про Ерему. Занесут наши просьбы в протокол пленума ЦК. А раз занесут, то обязаны будут разобраться. Глядишь, что-нибудь области или министерству, в конце концов, и обломится.
Но не все, конечно, говорят так. Много выступлений тревожных. Мало кто прямо критикует Горбачева. Кто боится, кто стесняется. Но вот пошел на трибуну руководитель Союза писателей Карпов. Он бывший фронтовой разведчик. Говорит: “Михаил Сергеевич! Не то ты делаешь! Партия парализована. Союз на грани развала. Запад тебя хвалит, а ты уши развесил. Ну возьми же себя в руки. Ну найди же в себе силы признать, что дальше отступать некуда. Не потому я тебе это говорю, что враг я твой. Наоборот. Хочешь, прислонимся друг к другу спинами, как на фронте, и будем вместе отстреливаться до последнего. Ты только пойми, что нельзя так дальше, уразумей, наконец, за какую страну, за какую партию, за какой великий народ отвечаешь”.
В зале шум. За Карповым один за другим поднимаются люди и говорят одно и то же: пути назад нет, перестройку нельзя объявить законченной, но надо перестройкой руководить, надо видеть возникающие опасности и действовать, а не плыть по течению.
Горбачев ерзает в президиуме, краснеет, всем видно, что злится. Но старается ораторов не прерывать. Понимает: начнешь прерывать, отпускать реплики, зал поймет, что занервничал. А он спокоен, он уверен в том, что делает все правильно. А если кто сомневается, то пусть уйдет с корабля. Так будет честнее перед собой и партией.
Объявляется перерыв. Народ, возбужденно судача, идет вниз в подвал перекусить. Там накрыты столы с бутербродами, сосисками, пирожками. Хочешь супу, бери кубик концентрата куриного бульона. Официант нальет тебе в чашку кипятка. Вот тебе и бульон с пирожком. Одним словом, на столе все: и первое, и второе, и третье. Чай или кофе по желанию.
Народ стоит у столов и перекусывает наскоро. Заодно обсуждаются, походя решаются многие государственные проблемы. Договариваются между собой министры, военные, дипломаты, работники творческих союзов. В этом подвале сейчас все, кто что-то значит и что-то может в огромной стране, на которую все еще с уважением и страхом смотрит мир. Спроси сейчас громко, какие вооружения войдут в строй в ближайшие год-два, и тебе тут же объяснят со знанием дела. То же самое и про балет, и про науку, и про внешнюю политику, и вообще про все, что происходит в Советском Союзе. Серьезное это собрание — пленум ЦК. Мог бы быть нашим парламентом. Да нет, больше чем парламентом. В парламенте обычно собираются люди, не отвечающие за последствия того, что говорят. Одни говорят, другие делают, третьи судят, кто прав, кто виноват. Так у них там, на Западе. А здесь все вместе и теоретически никто не может прятаться за чужую спину. Но, конечно, на самом деле, прячутся, интригуют, врут, ловчат. Да и не хочет цековское начальство давать пленуму реальную власть. Пусть поговорят, выпустят пар и по домам едут, а ЦК во всем разберется, обобщит замечания, сделает выводы, подготовит проекты постановлений Политбюро или секретариата ЦК. Так, конечно, и на сей раз будет. В конце концов, все в руках Генерального. Пока он сидит на своем месте, ничего не изменится. А Горбачев будет, конечно, сидеть и дальше. На переправе коней не меняют. Да и нету у него серьезных конкурентов.
Вздохнув, Андрей подходит к столу прибалтов. Они опять держатся особняком, да и к ним никто подсоединяться не хочет. Андрей знает Бразаускаса, Палецкиса. Хорошие ребята в прежние времена были. А может быть, и остались таковыми. Трудно взять в голову, что люди, всю жизнь отдавшие Союзу ССР, выходцы из семей подпольщиков-коммунистов, могут хотеть развала Советского Союза. Конечно, в той же Литве много буржуазных националистов. То, что они против Советского Союза, понятно. Чего от них иного ожидать? Они были против России еще со времен Петра I. Но эти-то товарищи по партии? Или они вовсе никакими товарищами нам никогда и не были? Всю жизнь лукавили и лицедействовали?
Бразаускас трясет руку Андрею, приветливо улыбается.
— Ну, как у вас тут настроение? Что надумали?
— Сейчас после перерыва выступать будем. Увидите, — опять широко улыбнулся Бразаускас.
— Пришло время радикального решения наших вопросов, — многозначительно добавляет Палецкис. — Мы должны действовать в интересах большинства нашего народа. Так думает компартия Литвы.
— А как же быть с интересами Советского Союза? — спрашивает Андрей. — Это ведь наше общее с вами государство, наше общее достояние?
— Мы отвечаем прежде всего перед своим народом. Партия может быть только тогда успешной, если опирается на поддержку собственного народа. Иначе народ не пойдет за партией, — назидательно говорит Палецкис.
— Юстас, ты же знаешь, что ровно то же самое говорил в 1956 году Имре Надь. Чем это кончилось?
— Мы уверены в своей силе и правоте, — мрачнеет Бразаускас. — Второй Венгрии не будет. Она невозможна. КПСС ведет политику перестройки и гласности. Такова реальность.
После перерыва говорит Бразаускас. Говорит хитро, витиевато. Но смысл очевиден. Компартия Литвы хочет самостоятельности. Литва тоже хочет самостоятельности. Поначалу экономического суверенитета. Но это только для начала.
