— Никто не приехал, — буркнул Карл-Хайнц. Лицо его заметно помрачнело. — Представляешь, никто! — повторил он. — И посла ГДР тоже нет. В Берлине он. Там 40-летие республики все еще празднуют. А у нас здесь сегодня этот его советник-посланник Лотар да еще пара сотрудников. Хорошо хоть концертную бригаду из Берлина прислали. Плохи дела у ГДР. Достукался Хонеккер, конечно. Но разве в нем дело? — искоса глянул на Андрея Карл-Хайнц. — Что с ГДР будет?
— Насколько я знаю, — ответил Андрей, — у Горбачева был серьезный разговор с руководством ЦК СЕПГ во время празднования 40-летия в Берлине. Положение, конечно, серьезное. Но показательно, как люди приветствовали в Берлине Горбачева. “Горби! Горби!”. Они за перестройку, за социализм, но с новым лицом. Уверен, что начало реформ в ГДР позволит стабилизировать обстановку. В Москве самым внимательным образом отслеживают процессы в республике...
Андрей говорил еще что-то, но мозг сверлила мысль о том, что через Венгрию, Чехословакию и отчасти Польшу идет массовое бегство граждан ГДР на Запад, что поток этот нарастает, что венгры сознательно играют против ГДР, а чехи попросту ничего не могут поделать с тысячами гэдээровцев, собравшихся в Праге в западногерманском посольстве и требующих отпустить их в ФРГ. В ГДР вот-вот должен произойти внутренний взрыв, который вовсе не будет прелюдией к началу немецкой социалистической перестройки, а, скорее всего, сметет с географической карты первое в истории немецкое государство рабочих и крестьян.
Его образование в 1949 году Сталин назвал поворотным пунктом в истории Европы. Как бы не получилось так, что через 40 лет после этого европейская история развернется назад на 180 градусов. А Москва все молчит. Генеральный несет, как всегда, какую-то глубокомысленную чепуху. В Берлине сказал, что тех, кто отстает, наказывает жизнь. Ах, как умно! Западные немцы, конечно, тут же заявили, что это пинок под зад Хонеккеру. Какой в СССР проницательный и современно мыслящий Генеральный секретарь! Он, действительно, в Хонеккера целил. Но сказал-то про самого себя. Это Советский Союз безнадежно и все больше отстает от хода событий. Их волна катится через голову Горбачева и его команды. Того гляди захлебнутся наши руководители, а все делают вид, что так и надо. Улыбаются, изрекают банальности и ничегошеньки не предпринимают, хотя бы из чувства самосохранения. Плывут по течению и наверняка не знают, куда их вынесет нынешний быстро набухающий и пенящийся грязью грозный поток. Обвал начинается, а никто этого видеть не хочет. По крайней мере, в Москве. А в других-то местах давно заметили и поняли, что дело неладно. Это же надо, чтобы на праздник 40-летия ГДР, устроенный германской компартией, никто из послов соцстран не явился! Дождемся, что они и к нам на 7 Ноября ходить не будут.
В просторном зале было светло и тихо. Андрей пожал руку председателю компартии Мису, улыбнулся знакомым лицам вокруг, сел в первом ряду, обменялся рукопожатиями с соседями. Надо делать вид, что все в порядке, все под контролем. Перестройка развивается своим чередом, есть трудности, есть сбои, но нельзя паниковать. Большое дело не делается ни быстро, ни легко. Сожмем зубы, наберемся терпения и победим! Так говорит Горбачев каждый раз, встречаясь с членами ЦК и партактивом. Ну что же, сожмем зубы! Другого не остается.
Мис произнес праздничную речь. Ему долго хлопали, как бы убеждая и самих себя и других, что все будет хорошо, что не надо дрейфить: прорвемся, не такое случалось, а коммунистическое движение жило и побеждало. Ребята в зале именно так и думают. Это западногерманские коммунисты, не советские, не польские, не венгерские. В ФРГ быть коммунистом непросто. Убеждения для этого надо иметь, силы и волю их отстаивать. Это тебе не членство в КПСС. Для многих оно лишь способ примазаться к власти и сделать карьеру. Здесь же все наоборот.
После краткого перерыва — концерт. На сцене приехавшие из ГДР артисты. Их совсем немного. Певица зрелого возраста, поющая французские шансоны и похожие на них произведения гэдээровских композиторов. Певец, исполняющий приличествующие моменту революционные песни прошлых лет. Известный киноартист Минетти. Он читает притчи Брехта. Хорошо читает. Ему долго и по-доброму хлопает зал.
Концерт подходит к концу. Последняя притча о теленке, отбившемся от матери и не знающем, куда и к кому теперь притулиться.
— Теленок рад любой ласкающей его руке, — говорит Минетти. — Даже если это рука мясника.
На глазах у Минетти блестят слезы. По замершему залу проносится тяжелый вздох. Андрею кажется, что весь зал с упреком и грустью смотрит не на Минетти, а на него — Андрея, представляющего здесь великий Советский Союз — ту самую мать, которая бросила на произвол судьбы своих детей, трущихся о руку мясника в ожидании, что рука эта по какой-то необъяснимой причине не потянется к ножу, а заменит теленку его потерянную мать.
Андрей выходит из зала с противным чувством. После этого выступления ему кажется, что он в чем-то безмерно виноват перед собравшимися в зале людьми. Они не говорят ему этого, наоборот, улыбаются, жмут руку, стараются подбодрить. Он-то что может? Он-то в чем виноват? Есть большое начальство. У Андрея в Москве. У Минетти в Берлине. Есть оно и у западногерманских коммунистов. Это Мис. Пусть он объяснит, что происходит. Если происходит что-то неправильное, пусть скажет Горбачеву или тому же Хонеккеру. В партии есть дисциплина. Это основа основ. В партии принято верить руководству. Сколько лет учили нас всех: никакой фракционности, демократический централизм, партия — рука миллионнопалая, сжатая в один дробящий кулак.
“И все же дело не в Хонеккере, — подумал Андрей, откинувшись на спинку заднего сиденья автомобиля, несшегося на большой скорости по ночному автобану на юг к Кельну. — Дело в нас самих. Мы их предаем. Какие слова ни говори, а это так. Все это видят и чувствуют. Другой вопрос, зачем мы это делаем. Если ситуация требует пожертвовать малым, чтобы спасти большое, то оправдание происходящему есть. Хотя оно и жестокое. Основатель ГДР Ульбрихт говорил, что главное — сохранить социализм. Это означает обязательно сохранить Советский Союз. Без СССР дело социализма обречено на гибель. Если спасение СССР потребует пожертвовать ГДР или еще какой-либо социалистической страной, на это надо идти. Это интернациональный долг любого сознательного коммуниста. Но почему СССР подошел к опасной черте? Какой враг подогнал его к краю пропасти? Да и есть ли в мире вообще враждебная сила, способная сделать это? Никто не подгонял, — решил Андрей. — Сами туда движемся, неизвестно зачем. Так перестройку, как мы, никто не делает. Однако же мы очутились там, где мы есть. Висим над пропастью. Значит, единственно разумное — это сбросить балласт и постараться выкарабкаться назад, чтобы никогда больше не оступаться. Но думают ли так в Кремле? Что движет нынешним руководством КПСС?
Андрей тяжело вздохнул. Ответа на этот вопрос у него не было. Он вспомнил, как несколько месяцев тому назад приезжал в Бонн Тыковлев, участвовал в съезде компартии, беседовал с Мисом и другими товарищами, катался по стране, разговаривая с руководством социал-демократов, а потом как бы невзначай спросил у Андрея, а нужна ли стена в Берлине, не пора ли от нее избавиться.
— Можно избавиться, — съязвил Андрей, — если вы заодно готовы были бы избавиться и от ГДР. Стена, конечно, штука для нас непопулярная, но потерять ГДР было бы, наверное, во сто крат более неприятно.
Тогда Тыковлев промолчал. Было непонятно, решил ли он неудачно пошутить или, почувствовав, что продемонстрировал политическую наивность, осекся. Теперь Андрею начинало казаться, что неспроста Александр Яковлевич спрашивал. Видимо, прикидывал что-то свое.
“Не может быть, — решительно тряхнул головой Андрей. — Горбачев ни разу не говорил о том, что мы можем отказаться от ГДР. Сознательно вести линию на это значило бы предать союзника. Да что там союзника! За границей ГДР, проведенной по Эльбе, стоят миллионы могил наших солдат. Сколько раз говаривал Громыко, что эту границу изменить так же невозможно, как вернуть их назад к жизни. Это было бы величайшей изменой в истории нашего государства”.
