Чечилия, сидя неподвижно, в окружении придворных дам, смотрела на Леонардо. Вероятно, в залу впускали горностая, который то и дело убегал из своей клетки, пугая юных дам. Но находчивый, неистощимый на выдумки Леонардо всякий раз успокаивал их какой-нибудь импровизированной сказкой или легендой.

Сказки эти предназначались прежде всего Чечилии Галлерани.

— Однажды горностай бежал по заснеженной вершине горы. Охотники увидели его и стали преследовать. Тогда горностай кинулся к своей норе у склона горы. Только солнце успело растопить снег возле норы, и там образовалось грязное болотце. Горностай остановился...

Леонардо тоже остановился, прервал рассказ, чтобы сосредоточиться, схватить неуловимую черточку в лице Чечилии. Все замерли в ожидании, затем — прикосновение кисти... и Леонардо продолжил свой рассказ.

— Нет, горностай не мог испачкать свое белоснежное одеяние, он не хотел ползать в грязи, как обычная лиса, и остался на последнем клочке снега. Он увидел, как подбегают охотники, и упал, пронзенный стрелой.

Лишь одна Чечилия понимала иносказательный смысл этой истории. Лучше умереть, чем измазаться в грязи будней, чистота мыслей и сердца дороже самой жизни. Теперь и она начинала проникать в душу Леонардо, искала и находила в ней частичку самой себя, так же как Леонардо, искал в ее душе чувства, созвучные своим. Юная женщина узнавала себя не на портрете, а в словах Леонардо. Для него же эти сеансы становились формой незримого обмена мыслями. Иногда Чечилия чувствовала себя глиной, которая в голове Леонардо обретает форму и дыхание, он словно моделировал ее своими словами, она превращалась в создание его рук и чувств.

— Почему вы не занимаетесь скульптурой? Считаете живопись более высоким искусством? Ведь вы еще и скульптор.

— Да, это так,— с улыбкой отвечал Леонардо.— Я занимался скульптурой не меньше, чем живописью, и потому могу, пожалуй, решить, какое из этих двух искусств выше... Разница заключается в том, что скульптору больше приходится напрягать физическую силу, а живописцу — ум. И с насмешкой стал описывать работу скульптора: грязный, потный, тот работает резцом и молотком, в то время как живописец в нарядной одежде тончайшей кистью наносит мазок за мазком под звуки музыки.

Чечилия недоверчиво улыбалась. Она побывала в мрачной мастерской Леонардо, видела там кузнечный горн, наблюдала за его напряженным, озаренным пламенем лицом. Леонардо показал ей свои скульптуры и первый металлический остов огромного коня. Она видела его анатомические рисунки, представила себе его растерянность, страх перед трупами, который все же отступил перед неуемной жаждой познания. Знала она и о внутренней трагедии этого одинокого человека. Она его полюбила и уже догадывалась о невысказанных чувствах Леонардо.

Мы не можем сказать с уверенностью, принадлежало ли Чечилии послание к Леонардо, начинавшееся словами «Мой Леонардо», которое впоследствии Леонардо вымарал в своей записной книжке. Но мы точно знаем, что Леонардо и Чечилия были друг с другом на «ты», хотя в те времена даже между супругами, родственниками и друзьями принято было обращаться друг к другу на «вы». В той же записной книжке Леонардо сохранился неоконченный черновик письма Леонардо к Чечилии: «Несравненная донна Чечилия. Возлюбленная моя богиня. Прочитав твое нежнейшее...».

Еще до портрета Чечилии Галлерани, как утверждают биографы, Леонардо написал мадонну. Картина предназначалась в дар гуманному правителю Венгрии, «рожденному к вящей славе человечества»,— Матвею Корвину. Леонардо много слышал о нем еще во Флоренции от своих друзей, художников-миниатюристов Герардо и Аттаванте. И вот теперь Лодовико поручил ему написать для короля мадонну. Амброджо Де Предис писал для венгерского короля миниатюру. Он буквально замучил Леонардо вопросами.

— Я плохо знаю венгерскую историю,— отвечал Леонардо.— Знаю только, что в Паннонии королем был Сигизмунд. Увы, он был плохим полководцем и потерпел жестокое поражение от турок, которые дошли почти до самой Паннонии. Остановил мусульманское войско под Белградом кондотьер Янош Хуньяди, и народ из благодарности провозгласил его сына Матвея Корвина королем.

Амброджо Де Предис слушал его, раскрыв от изумления рот. Потом хитро подмигнул Леонардо в знак того, что и сам знает кое-что чрезвычайно любопытное и важное.

Матвей Корвин женился вскоре на дочери короля Неаполитанского, Беатриче Арагонской,— продолжал свой рассказ Леонардо,— которая собрала при дворе таких выдающихся ученых и гуманистов, как Антонио Бонфини, Брандоллино Липпо, мой друг Нальдо Нальди, врач Джованни Марлиани, Алессандро Кортезе и множество других. Она же привила королю страсть к древним книгам. Во Флоренции жил тогда Джано Паннонио, друг короля и ученик Гуарино Веронезе. С помощью антиквара Веспасиано да Бистиччи он скупил для венгерского короля немало стариннейших манускриптов. Матвей Корвин и Козимо Медичи старались первыми завладеть этими книжными сокровищами. Говорили, что в библиотеке Матвея Корвина уже имелось пятьсот старинных книг, Козимо же собрал всего двести. Но и того и другого превзошли папа и герцог Бургундский, у каждого из которых было до восьмисот манускриптов.

— А сейчас я тебе открою величайшую тайну,— вполголоса сказал Амброджо.— Моро поручил мне сделать миниатюру для пергамента с эпиталамой по случаю предстоящего бракосочетания Яноша, сына короля Корвина, с принцессой Бьянкой Марией, дочерью герцога Галеаццо. Моро строжайше запретил говорить об этом, ведь Бьянка Мария, его племянница, была обещана в жены герцогу Филиберто ди Савойя. А вот,— продолжал Амброджо, с гордостью показав Леонардо отличную миниатюру на пергаменте,— сам король Матвей Корвин.