В Лондоне продолжались великосветские приемы, так действовавшие отцу на нервы. Популярность стала для него, по-видимому, чистой мукой. Иногда он мог ответить отказом, но коронованным особам нелегко отказывать. Ему предстояло выступить с докладом в Лондоне на тему «Наука и мораль», и он был просто в отчаянии, что некогда подготовиться как следует. Как-то поздно вечером он писал Еве:
«Ну вот, побывал в Виндзоре, и гора с плеч долой. Было неинтересно. Единственное развлечение принес с собой внезапный ливень, который заставил дам мигом разбежаться. В одну минуту весь луг как метлой вымело, все попрятались, кто в палатках, кто под деревьями. Последняя мода — дамские платья, от руки расписанные акварельными красками, дождя они, конечно, не переносят, а стоят дорого. Чего только нет на этих платьях: и ландшафты, и цветы, и целые палисадники, и птицы. Неудивительно, что дамы мчались как на крыльях».
И на следующее утро:
«Я чудесно выспался и в таком настроении, что готов весь мир переделать. В моем распоряжении целое долгое спокойное воскресенье, и я попробую написать свой «социально опасный» доклад. Томмесен телеграммой просил меня выслать ему доклад для «Вердене Ганг», но он еще не написан, будь добра, сообщи ему это. Перерыв придется сделать только один раз, когда поеду на обед к леди Грей на дачу, зато послушаю дивную музыку: Карузо, Мельба и мн. др.
Я получил такой милый цветочный привет в последнем письме от Лив, а тут подоспел и Святой Ханс. Я так тоскую по всему этому, то есть я тоскую по тебе».
Ева отвечала:
«Однако ты ужасно шалопайничаешь. У меня такое впечатление, что стоит твоей жене уехать, как все твои дамы сразу набрасываются на тебя. Слава богу, что ты женат, а не то они разорвали бы тебя на кусочки и каждая ухватила бы свою долю».
Но несмотря на «шалопайство», Нансен сделал свой доклад в «Политической и социальной лиге». Тема была не новая. С самой юности его интересовали проблемы этики. Как-то раньше, еще в 1900 году, Педагогическое общество Христиании попросило Нансена рассказать о своем мировоззрении, и он прочел доклад «Философские воззрения и характер». В тот раз, как и теперь, дело шло о воспитании молодежи, и он отнесся к своей задаче со всей серьезностью, так как считал этот вопрос очень важным.
«В основе этических представлений лежат главные законы, управляющие развитием органического мира, тогда как религиозные догмы относятся к совершенно иной сфере»,— говорил он. Он считал большим и важным делом — независимо от религиозных воззрений — прививать молодежи хорошие и здоровые этические принципы. Нужно воспитывать у молодежи вдумчивое, серьезное и честное стремление к истине.
Ясно и логично он высказал собственные мысли об основных моральных и этических ценностях, связав их со своими взглядами на законы природы. С истиной нельзя кокетничать, либо мы к ней стремимся со всеми вытекающими из этого последствиями, либо не ищем ее вовсе. Было бы несерьезно с нашей стороны отмахиваться от собственных наблюдений, будь они даже весьма неутешительны для нас. Находятся такие люди, которые считают, что наука есть корень всех зол. Но что пользы хулить науку? Наука всегда будет стремиться к истине.
Когда Коперник посягнул на центр мироздания и швырнул Землю в мировое пространство на орбиту вокруг Солнца, свершилась великая революция человеческой мысли. В средние века центром Вселенной были Земля и человек. Отныне мы стали всего лишь незначительным звеном мирового движения.
Примерный христианин любил повторять, что скромность и покорность суть христианские добродетели, однако же это не мешало ему верить, что сам он принадлежит к немногим избранным, чья религия единственно верная и дарующая вечное спасе-ние. Современная наука придерживается более здравых взглядов.
«...Созерцая ясной звездной ночью Вселенную, молодой человек скорее научится скромности, чем годами затверживая сухие доктрины, ибо здесь он увидит, какую ничтожную часть Вселенной составляем в действительности мы сами и наш мирок. Поэтому он в ранней юности должен научиться преклонять колена у подножия вечности, прислушиваться к тишине безграничной Вселенной и искренне говорить себе: „Что значат наши мелкие горести пред этим вечным святилищем?".
Сияющее звездное небо — самый надежный друг твой в жизни, стоит лишь с ним познакомиться. Оно всегда с тобой, всегда дарит мир, всегда напоминает тебе, что твои вопросы, сомнения, горести — лишь преходящие мелочи».
Ева немного беспокоилась, что Фритьоф наговорит в своем докладе лишнего. «Будь поосторожнее,— предостерегала она его,— не раздражай чересчур английскую публику. По-моему, не следует слишком дразнить их. Помни, что слова твои имеют весьма значительный вес».
Норвежская королевская чета пригласила Нансена принять участие в поездке по Нурланну в июле. И он, и Ева радовались предстоящему путешествию, особенно потому, что оно не отсрочит его приезда в Сёркье в августе, а лишь приблизит конец его пребывания в Лондоне. Ева пишет:
«Я так радуюсь твоей поездке с королем! Ты освежишься и отдохнешь, а как рады будут и королева, и король побыть с тобой подольше. Я от всего сердца рада за них. Им обоим это будет на пользу. Им обоим полезно поговорить с тобой, услышать разумное слово и получить правильное представление кое о чем».
Перед самым отъездом Нансен пережил очередное разочарование: лондонские переговоры, которые было почти достигли желанного конца, вдруг приостановились из-за несогласия Англии. «Ну, тут уж ничего не поделаешь, здесь поможет только терпение,— писал он Еве.— У нас в Норвегии оно, правда, с трудом кой-кому дается». Сам же он спокойно относился к договору о суверенитете и не придавал ему почти никакого значения. Однако же, взявшись за это дело, он не собирался бросать свой пост, не завершив задачи, хотя задержка была ему досадна. Нансену стоило больших трудов уехать из Лондона, и единственный день, проведенный отцом в Христиании, был также полон всяких хлопот. Но с корабля «Улаф Кюрре» он прислал нам в Сёркье восторженное письмо:
«26 июля «Ну вот мы и добрались до самого крайнего севера, как и собирались. Вчера были в Хаммерфесте, и я все время не мог думать ни о чем, кроме нашей встречи там, когда ты приехала с вечерним пароходом, как я взлетел к тебе по трапу. Ты-то помнишь? Мне кажется, что это было вчера. А потом телеграмма, что утром пришел „Фрам",— я все это точно заново переживаю».
Письмо длинное и продолжается в форме дневника. Почта шла не быстрее яхты, на борту которой он находился, поэтому он не торопился его отсылать.
Из Танафьорда отец пишет:
«Мы стоим здесь на якоре и поджидаем короля, который расстался с нами в Вадсё и ехал по суше от самой вершины Варангерфьорда. Вчера мы обедали в Вадсё, и там случилось нечто очень смешное. Во-первых, соседом королевы за столом оказался какой-то писарь, который, сев за стол, весь обед промолчал. Он только все глубже уползал головой в свой мундир, и под конец стоячий воротник закрыл ему даже уши, а он с усердием жевал.
Когда же мы встали из-за стола и пошли наверх, оказалось, что музыканты заставили всю лестницу бутылками из-под пива, а когда их бросились убирать, то в суматохе все опрокинули и полупорожние бутылки полетели вниз по лестнице, пиво потекло прямо нам под ноги, а король с королевой дожидались, пока освободится проход. Королева еле удерживалась от смеха. Но кульминационная точка ждала нас на самом верху лестницы. Я видел, что королеве уже невмоготу, а тут король быстро вернулся ко мне и сообщил, что там для меня приготовлен стул. И ей-богу, что же это там на верхней площадке? Там стоял стульчак, мимо которого должны были пройти все гости. Я чуть не расхохотался. А когда мы вошли в приемную, где дамы должны были представляться королеве, та прямо задыхалась от хохота, и я тоже не мог больше сдерживаться. Фрекен Фоугнер, которая в своей девичьей невинности ничего не заметила, страшно рассердилась на мой смех и сказала, что просто неприлично так себя вести. Когда мы снова спускались вниз, принадлежность была убрана. Но когда я по дороге на пароход рассказал фрекен Фоугнер, чего она не рассмотрела, она тоже смеялась до упаду.
...Слава богу, ждать недолго осталось, и я снова буду с тобой. О, я так и вижу тебя на скале. И мы будем охотиться и жить так, словно ни Лондона, ни людей, ни скуки нет на свете».
