Небольшие запасы провианта были уже уничтожены. Милославский кормил крошечной порцией сухарей и конским мясом и воинов, и немногих жителей. Появилась цинга.
"Еще неделя — и конец!" — думал он с тоскою и готовился взорвать стены, а с ними и своих воинов.
Теперь же казаки вдруг прекратили всякие наступательные действия, даже не подъезжают под стены переругиваться, как делали раньше. Милославский запретил даже спать по ночам и всюду усилил стражу.
— Жду от них чего-либо нового, — говорил он всем.
Каждый день Стенька Разин получал от татар сведения о движении князя Барятинского. Он двигался медленно, потому что вокруг сновали шайки воровских людей, взбунтовавшихся холопов, мордвы, черемисов, чувашей, с которыми приходилось биться.
Наконец он совсем приблизился к Симбирску, до которого оставалось только две версты. Разин встрепенулся.
— Теперь мы его и побьем! — весело сказал он и приказал готовиться к бою.
Длинной лентой разместил он холопов и весь пришлый люд, в середине стал сам с казаками и велел двигаться.
С башен Симбирска вдруг увидели драгоценную помощь.
— Наши! Казанцы! — закричали сторожа.
— Наши пришли! — понеслась радостная весть по стенам.
Милославский вбежал на башню и, увидев стройные ряды войск, упал на колени и поднял руки.
— Благодарю Тебя, Боже мой! — прошептал он, и радостные слезы катились по его исхудавшему лицу.
Он приказал тотчас радостно звонить в колокола и священникам облачиться в светлые ризы.
А Стенька Разин со своим сбродным, несметным полчищем быстро, как лавина, несся на войско князя Барятинского…
III
— Вот так здорово! — заявил со смехом Дышло, входя в холопскую избу. — Слышь, ребятки, князь приказал людей собрать Поведет их на вора Стеньку Разина!
— Да ну? Врешь! — заговорили холопы. — Для ча идтить ему, коли и здесь хорошо?
— Не бойсь! — сказал один из них. — Степан Тимофеевич сам сюда вскоростях пожалует!
— Ах, язви тебя язва! — закричал на него Дышло. — Ты такие слова говоришь? Миколка, Ванюшка, возьмите его да тридцать плетюков ему, собаке! Пожди, — погрозился Дышло, — ужо князю доложу!
— Чего ж это ты, Степан! — завопил обмолвившийся неосторожным словом. — Побойся Бога! Я так! Братцы, попросите!
— Я те задам так! Знаю! Волоките его, что ли! — грозно крикнул Дышло, и два холопа тотчас подхватили своего брата и потащили драть плетьми.
Дышло сразу успокоился и, сев, сказал:
— Я знаю, почему он идет!
— Почему? Скажи! — пристали холопы, а некоторые — что постарше, стали упрашивать:
— Ну, ну, Степушка, почему?
Дышло кивнул, и все замолчали.
— Потому, милые вы мои други, что у него зазнобушка там есть, под Саратовом. Как прослышал он, что вор-то Саратов взял, так и засуетился. Воеводу просил войско дать. Воевода не дает. Так он: на ж тебе!..
— О-ох! — загудели холопы. — Да где ж это нам, к примеру, и супротив его пойти. Забьет, и все!
— Уж это там от Бога, — сказал Дышло, — а велел, и все тут! Только не сказал еще сколько и опять: пешими или конными. Може, и на вотчину спосылать придется.
В то же время, как Дышло объяснялся с холопами, князь Прилуков сидел в терему у ног своей матери и говорил ей:
— Матушка, милая, и не неволь! Сердце мое изболело; места не нахожу. Говорил же я тебе, сколь полюбилась она мне, а словами, матушка, того и не выскажешь! Взяла она душу мою, сердце мое приворожила ровно. И думаю я теперь, что с ними? Пришел вор туда, поместья разорил, город взял. Что с нею? Может, убили ее, может, еще что хуже сделали. Сил нет, матушка! Не неволь! Поначалу я князя Петра Семеновича просил рать мне дать. Куды? Он со своими стрельцами сидит, а вокруг пропади пропадом. Князь Юрий Андреевич его корит, а ему хоть бы что! И решил сам идти, матушка!
Княгиня плакала, но не смела перечить своему сыну. Она только жалостливо причитала:
— Покинешь ты меня, Алешенька, одну, сиротливую. Проплачу я свои оченьки. Ночи-то темненькие, дни светлые только и буду проводить, что по тебе тоскуя. Не мне удержать тебя. Господь с тобою и Его силы небесные! Только думала я умереть, на тебя глядючи.
— Пожди! — с улыбкою тихо ответил ей князь. — Может, я тебе и невестушку привезу с собой. То-то радостно будет. Еще внуков, матушка, покачаешь!
Он встал и нежно поцеловал мать свою.
— Прости, — сказал он. — Я еще к князю наведаюсь!
Он вышел, а княгиня покликала девушку и велела ей сказательницу прислать.
В горницу вошла маленькая старушка с толстым красным носом и слезящимися глазами. Она поклонилась княгине поясно, тронув пальцами пол, и, кряхтя, выпрямилась.
— Бог с тобой, Бог с тобой, Марковна! — жалобно сказала княгиня. — Сядь-ка ты, старая, да скажи мне сказку. Смутно мне. Ближе, ближе! Вот так! Я тебе велю настоечки подать.
— Про что ж, матушка-княгинюшка, рассказать тебе? Про Ивана ли царевича, али про татар лихих, али про Царевну прекрасную и змея Горыныча?
— Про что хочешь, Марковна, только бы жалостливое. Плакать чтобы надо было…
— А и было-то, приключнлося, — начала нараспев рассказывать Марковна, монотонно качая головою, — в государстве тридесятом, при славном царевиче Еруслан Лазаревиче. Как при ем, при царевиче…
Княгиня прижала ладони к глазам и, слушая, горько плакала…
Князь сел на коня и проехал к окольничему, князю Юрию Андреевичу Барятинскому.
Барятинский встретил его радушно.
— А, Алексей Петрович, — сказал он. — А я за тобой посылать хотел! Ну и ладно, что сам приехал.
— А что?
— Да ты, слышь, задумал один на вора идти. Так пожди малость: я тебе полк дам!
Князь потупился.
— Ждать-то уж больно долго, Юрий Андреевич! И то душе совестно.
— Полк дам зато. Пойми! Ты пойдешь, Данило, а я над вами воеводою!
— Да ну? — недоверчиво спросил Прилуков.
— Верь! Князь уже пообещал. Теперь не попятится…
Действительно, воевода казанский, князь Петр Семенович Урусов, нерешительный и робкий человек, наконец сдался на просьбы князя Барятинского.
Когда с письмом от боярина Милославского приехал Усамбеков, князь только руками развел.
— Уж эти мне воеводы, — заворчал он. — Всем пришли помочь! А свои на што? У меня тоже не Бог весть что за рать стоит. Казаков тысяча, так казак вор, он сейчас к Разину перебежит; да стрельцов, может, восемь, десять тысяч, и все. А какое мое воеводство? То-то!
— Боярин наказал слезно просить тебя. Вору нашего Симбирска не миновать. Помоги нам, и вора не пустим дальше. Тебе и покой, и честь!
— А ну вас! — рассердился князь. — Честь! Честь! Разделю войско — и вас побьют, и меня возьмут. Не дам! Чего, право?..
Усамбеков, печальный, вышел от воеводы и прошел войсковому начальнику.
Князь Барятинский только усмехнулся:
— Ах ты, милый человек, да что ж я сделаю. Я князю-то в кои поры говорил, когда Астрахань взяли! Тогда. А ему что? Не могу, боязно! Только и речей.
— Пропадем мы, княже!
— Идите на Казань, а Симбирск оставьте!
— Шутишь, князь, — даже обиделся посланец, — разве на то боярин и мы крест целовали?
Барятинский покачал головою:
— А что я сделаю? Я не волен!
В тот же день он пошел к Урусову, но Урусов с порога закричал ему:
— И не говори, князь! Знаю, о чем речь поведешь. А я не могу! Они чем гонцов гонять, их бы у пушек ставили. А то на! И туда, и сюда…
Спустя неделю, на взмыленном коне, весь покрытый грязью, прискакал на воеводский двор Таруханов. Еще князь был в постели, когда стрелец сказал ему:
— От воеводы симбирского гонец!
— Ах, чтоб ему!.. — выругался князь. — Зови, што ли!
Таруханов вошел и, поклонившись, заговорил:
— Боярин Милославский, воевода симбирский меня, князь, к тебе послал. Просит помощи. Вор подошел. Людишек у нас мало, а воры кругом. Силы у него не счесть!
— Не счесть! — закричал князь и выскочил из постели в одной рубахе. — Так, значит, мне своих стрельцов твоему боярину на убой послать? Так, што ли? Поначалу их послать, а потом Казань отдать вору? Так, што ли? Вы меня мучить хотите с боярином вашим. Не шел бы на воеводство он!..
