Старик ничего не видел и только торопил с отъездом.
— Милостивцы, пособите! — говорил он своим холопам. — Родимые, не оставьте!
Наташа сидела в своей светелке, охваченная ужасом. Время обедать, а Паша не приходила. Время повечерять, а Паши все нет. Мертвая тишина царила в доме, только раз она услышала какие-то ужасные вопли.
Они пронеслись, замерли, и снова наступила тишина, тишина ужаса.
Наташа стала звать свою девушку и кричала, пока не устала; а потом в бессилии опустилась на табуретку и задумалась. Неужели ее хотят здесь схоронить? За что? Разве она не любила отца? Брата?.. При этой мысли она вздрогнула. Ей припомнился Василий.
— Вася, милый Вася, — зашептали ее губы. — Выручи меня из злой неволи! Конца ей не вижу. Где ты, сокол мой?
В это время послышался стук в дверь и ласковый голос отца:
— Доченька, Наташенька, отопрись!
Она вскочила на ноги и подбежала к двери:
— Как же отпереться мне, батюшка, ежели ключ у тебя!
— Ахти, Господи! — выкрикнул отец, и снова все смолкло. Наташа упала на колени.
Что такое деется?..
Через несколько минут послышались шаги. Кто-то остановился у двери, и снова она услышала голос отца.
— Не бойся, Наташенька! Отойди от двери, голубушка!
Наташа послушно отодвинулась, и почти тотчас дверь затряслась под ударами топора.
Раз, раз! Раз, раз! Еще! Еще! Лезвие топора сверкнуло из досок, и дверь открылась Лукоперов бросился к своей дочери и обнял ее:
— Доченька моя милая. Бежать нам надо! Взбунтовались холопы наши! Все убегли и нам грозятся. Скорей, скорей!
Наташа сразу уразумела опасность. Она быстро склала в сундучок несколько вещей, оглядела свою горенку прощальным взором, сняла с изголовья образок, благословение матери, и сказала:
— Идем, батюшка, я готова!
На дворе стояли нагруженные телеги. Шесть холопов вяло возились подле них. Сергей, вооруженный, в шлеме и панцире, сидел на коне.
— Едем! — нетерпеливо окликнул он, когда отец показался с дочерью.
— Сейчас, сейчас!
Он усадил Наташу в возок, сел сам и перекрестился.
— Трогай! — Сергей ударил пятками коня, и телеги, скрипя, выкатились из ворот.
Мрачнее тучи ехал Сергей рядом с возком, и грудь его пылала местью. Ну, думал он, горе вам, холопы! Найдется в Саратове дружина!
Они ехали до самого вечера. Наконец сделали роздых. Лукоперов с грустью посмотрел в сторону своей усадьбы и всплеснул руками.
— Сожгли! — закричал он. Все оглянулись.
К небу поднимался огненный столб, рассыпая искры…
Едва уехали Лукоперовы, как холопы вернулись на усадьбу и с криками радости принялись ее разграблять, хватая все, что попадалось им под руку. Еремейка ходил между ними и торопил.
— Скорей, скорей, ребятушки, неравно помощь они позовут! Не берите много-то. Добра и там будет!..
Разграбив усадьбу, холопы подожгли ее со всех сторон и под предводительством Еремейки двинулись все в Камышин…
IV
Наступило уже утро, и город Саратов проснулся, когда Лукоперовы проехали надолбы и въехали в посад. Торговые ряды уже открылись, народ сновал взад и вперед. Поезд Лукоперова медленно поднимался по узким улочкам, и Сергей должен был ехать впереди, чтобы разгонять народ. В иное время делали это его стремянные, если даже он один на коне ехал, а теперь он сам за холопа! От этой мысли кровь вскипала в нем, и он злобно махал плетью, расчищая дорогу.
— Ты не больно помахивай! — крикнул на него один посадский, отскакивая от удара.
— Оставь! Его, может, самого холопы-то нахлестали! — с хохотом сказал ему другой посадский.
— Не бойсь! Им и тут не ох сладко будет! — заметил третий, и они разбежались.
Лукоперовы въехали на свой осадный двор, выстроенный прочно, наподобие острожка. Лукоперов свел дочку в горенку, заказал своим шести холопам да седьмому дворнику беречь боярышню и вместе с сыном тотчас пошел к воеводе.
— В приказной избе воевода-то-с! — объяснил им воеводский холоп Осип.
Они прошли в приказную избу. Воевода сидел и говорил дьяку:
— Да воеводе симбирскому напиши, может, он какую силишку на помогу пошлет. Пиши: нам со своими людишками умирать впору… Да! Милостивец мой! — воскликнул он, увидя Лукоперова, и тотчас поднялся ему навстречу, раскрыв объятия. — Иван Федорович! Пришел-таки до нас, пришел! Здравствуй и ты, Сергей Иванович! О тебе думал, хотел посыл делать, а вот и ты! — и он облобызался с обоими.
Дьяк издали поклонился им. Лукоперов уныло потряс бородою.
— Мой грех, мой грех, Кузьма Степанович, что тебя впору не послушался! Слышь, мои холопишки слугу мово верного повесили, чуть нас животов не решили, усадьбу сожгли, сами разбеглись, а мы едва до сюдова добрались!
Воевода качал головою и сочувственно вздыхал:
— О-ох! И не говори! Идет к нам горюшко, шагает. Конец свету близко. Фомушка вон бегает да поет:
Берегите одежонки
Идтить к Боженьке!
Ой, пойдем к нему! Близится час наш! Да что это я! — вдруг спохватился он. — У меня-то делов да делов. Простите, милостивцы! Вы пойдите-ка в домишко мой, что там-то увидите. Ой! А я в одночасие и к вам буду! — и он легонько толкнул Лукоперова. Старик с сыном вышли, за ними следом слышался голос воеводы: — Ну, ну, Егорушка, кому еще писать-то?..
— Видишь, гроза идет, — сказал отец сыну. Сергей тряхнул головою.
— Тут-то, батюшка, она не страшна. И стены крепкие, и пушки есть, и стрельцов немало!.. Лоб разобьют.
— Ну, ну!
Они вошли в воеводский дом, прошли сени, малую горницу и вошли в большую горницу, внутреннюю, вошли и ахнули. За столом в горнице сидели окрестные саратовские помещики, дворяне да бояре, и среди них Лукоперова соседи Паук и Жиров с двумя сыновьями.
— Иван Федорович, — заговорили они, — давно ли к нам?
— Да нонче, в утро! — ответил он, целуясь со всеми по обычаю. — А вы, милостивцы?
— Я-то еще третьево дня, — сказал Паук, высокий, сухой старик, с гривою сивых волос на голове, с белою короткою бородою, — едва успел на коня вскочить. Убить хотели холопишки! А Акинфиев долго жить приказал! — окончил он, вздохнув.
— А что?
— Повесили хамы! А с его женкою да дочкою глумились, глумились и зарубили тоже!
Дружный вздох всех сидящих вызвал у Лукоперова на глаза слезы. Он набожно перекрестился.
— Я-то допрежь всех уехал, — заговорил Жиров. — Кой-што из животов увез, а теперь слышу, сожгли усадьбишку-то! А у тебя?
Лукоперов снова рассказал свои злоключения, и тут со всех сторон заговорили помещики.
Каждый рассказывал про свою беду, как про исключительную, но везде она сводилась к одному. Взбунтовались холопы. Один успел вовремя убежать, другой опоздал и потерял кто сына, кто жену, кто дочь, а животы свои каждый.
Пока они так беседовали, вошел воевода и завладел беседою.
— Для всех, государи, горе! Общее горе, и теперь нам сообща надоть за царя-батюшку постоять до последнего издыхания. Поговорить о том надобно. Вот што! Нонче ввечеру, государи, и соберемся здеся! Ты, Иван Федорович, где стал?
— А у себя, в осадном дворе!
Воевода затряс головою:
— Не можно это! Там тебе конец будет, а того хуже дочушке твоей. Помилуй, под боком посадские. Они нонче все в сторону гладят, батюшку поджидают.
Лукоперов растерялся:
— Куда же деваться?
— Куда! Да ко мне, милостивец! У меня, слава Те Господи, местов хватит! Вон, все они у меня и с людишками своими, и с бабами. Я вдовый, а принять-то могу всякого.
— Как же так, Кузьма Степанович!
— Глупство! Вы мне все милостивцами на моем воеводстве были, так мне ли покидать вас!
— Вестимо, Иван Федорович, умирать все на миру будем! — раздались голоса.
Лукоперов растрогался и низко всем поклонился:
— Спасибо тебе, Кузьма Степанович! Вовек не забуду.
— Век-от короток наш! — ответил воевода и сказал: — Не хотите ли, милостивцы, поглядеть, вора иду казнить!
— Какого вора?
