— Ишь, а и не знаю. Я уж тут у Успенья был. Поп на меня за грех епитимью наложил. А в субботу отпустить собирался.

— Что же, грех подневольный! — соглашались слушатели. — Ничего не поделаешь!

И рассказы об ужасах Самары и Саратова еще более укрепляли сердца защитников.

Всякий, страха ради, становился храбрым и мужественным.

— Батюшка, Иван Богданович, идут! — вбежав в воеводскую горницу, сказал стрелец.

— Кто, где?

— Воры! По Волге, по суше. Много!

Милославский вышел из дому.

— Откуда видел?

— С башни, государь, со старухи!

И Милославский пошел на угловую башню. Она называлась «старухою» потому, что была самая старая. В нижнем ее ярусе стояла пушка, тюфяк чуть не со времен, Феодора Иоанновича. Потом над нею надстроили еще четыре яруса. Она была самая высокая, красивая, но все-таки называлась "старухою".

Воевода поднялся на самый верх башни и взглянул вниз по Волге.

Словно белой пеною она вся была покрыта белеющими парусами стругов. Он взглянул окрест. Различить еще трудно было наступающее полчище, но видна была туча пыли, закрывшая даже ясную даль.

По свежему осеннему воздуху доносился смутный гул.

Милославский широко перекрестился.

— Спаси, Боже, люди твоя и благослови достояние твое! — произнес он набожно и стал спускаться вниз.

— Ты, Ермил, стой тута, а я тебе еще на помощь пришлю. Смотри и про все мне доноси!

— Отворите храмы, совершим моление! — распорядился он, приготовляясь к обороне.

Лицо его было мужественно и покойно, осанка горда, и, смотря на него, всякий чувствовал себя успокоенным.

— Таруханов, — позвал он боярского сына, — пока еще можно, скачи на Казань, проси помощи. Скажи воеводе, дескать, и писать недосужно! Вор под городом!

Таруханов помчался.

Словно лавина подвигался со своею ватагою Стенька Разин. Его девять тысяч увеличились уже до тридцати, со всех сторон к нему приставали холопы разоренных усадеб, посадские и стрельцы взятых городов, мордва, черемисы, чуваши, и он уже гнал их прямо нестройными таборами, словно тучу саранчи.

Самару, как и Саратов, он взял без боя. В три дня ввел свое казацкое управление, подуванил добро, казнил всех приказных, дворян, боярских детей, подьячих и купцов, утопил воеводу, сжег приказные дела и уже двигался дальше.

— Вот мы как, Васенька, — хвастался он пьяный на своем струге, — ровно чайки летим по ветру! Эхма! Астрахань с вечера, Саратов на белой заре, на Самару лишь рукой махнем, Симбирск-город легким посвистом возьмем, а там и Казань нам поклонится!

— Дрожат воеводишки! — отзывался Фрол.

Чуксанов пил и молчал. Дума о Наташе не давала ему покоя. Теперь он чувствовал, что она выздоровеет, но рядом с этим страшные мысли пробирались в его голову, когда он слово за словом восстанавливал ее бред. Вспоминая старое время, она называла его ласковыми именами, а потом гнала и "ляла его. "Неужели батюшка с братцем натолкали ей в голову против меня", — думал Василий и жалел, что еще мало мучил их.

— Брось, Вася, кручиниться! — говорил ему Разин. — Гляди, до Казани дойдем, какую свадьбу сыграем! Ой! Гуляй, казак!..

— Симбирск! — на заре пятого сентября закричал Ивашка Волдырь, вбегая в рубку атамана.

— Ой ли? Вот так скоро! — радостно воскликнул Степан, вскакивая. — Идем, казаче, взглянем!

Он вышел на палубу, и перед ним на низине открылся Симбирск, освещенный холодным солнцем. Ясно, спокойно, вырисовывался он на фоне бледного неба и, казалось, не чуял беды, которая шла к нему спешным шагом.

— Вот он, миленький! — сказал Степан. — И не надо тебя, да на дороге стоишь! Вася! — обратился он к Чуксанову. — Ты все сумный такой. Сойди-ка на бережок, достань языка, милый друг!

Василий послушно отошел и сел в челнок. По берегу шел его есаул Кривой со своей сотней, в которой Кострыга, Тупорыл и Горемычный стояли десятниками, а Пасынков и Дубовый пятидесятниками.

Василий с трудом разыскал их среди нестройных полчищ мужиков. Густой тучей ехали башкиры на своих маленьких конях с саадаками за плечами, со страшным чамбулом на луке высокого седла. Тут же гнали стада баранов, оглашавших воздух нестройным блеянием. За ними шли холопы и мужики с дубьем, с косами, с рогатинами, стадо быков и коров, казаки, несколько сотен, более для порядку, а там мордва, чуваши с дубинами и топорами. Василий ездил между ними, пока, наконец, набрел на свою сотню.

Кривой ему обрадовался.

— Атаман! — закричал он. — А мы думали, что ты уж и бросил нас!

— Со смертью уж брошу, — ответил Василий, — дай-ка мне человека два языка снять!

— А зачем два? У нас Аким на это. Он тебе живо достанет.

Василий позвал Акима

— Языка достать надоть!

— А можно.

— Один-то управишься?

— А одному-то легче, государь!

Василий нахмурился. Как ни учил он Акима, но тот в своем прежнем господине не мог признать себе ровню.

Он низко поклонился Чуксанову, повернул свою лошадь и выехал из войска.

Чуксанов поехал со своею сотнею. По дороге Кривой без умолку говорил ему.

— Бог это тебя нам послал! Глянь, как идут! — указал он рукою на крестьянские ополчения. — Вот и мы бы так шли, а теперь нищто! Что казаки! У всех кони, мечи, копья. Я в Самаре-то во какой чекан достал! — он показал на свой чекан с серебряными насечками. — Дубовый такой же шестопер имеет важный. И казна есть, и кафтан. А все ты! Полюбился ты атаману, а за то и нам хорошо. Живем — любо!

Василий невольно улыбнулся. Действительно, из отряда в шесть человек он в Царицын привел сорок да к Астрахани сотню, и эта сотня была едва ли не лучшею во всем войске. Казаки мутились и ссорились между собою и подчас сотника брали на сабли, а у Василия по его слову согласятся наложить на себя руки, не токмо что на противника.

— Пожди, — мечтательно сказал он, — кончим все это дело, женюсь я, уйдем на Дон, заведу я себе хутор, ты рядом, и заживем тогда без воевод да бояр! — и он сам засмеялся своей мечте. Не то сулила ему судьба.

— А вот и он! — сказал Аким, подъезжая к Чуксанову. Василий обернулся. Аким сидел на коне, а позади, держась за его плечи, сидел белобрысый мужик в армяке и гречишнике.

— Как взял его?

— Да и брать не надо было. Сам шел, я только подвез!

— Ну и ладно! Садись, друже, ко мне теперь… Я тебя к атаману повезу!

Мужик кивнул головою, соскользнул на землю, ловко прыгнул за седло к Василью и, как кошка, уцепился, за его плечи.

Василий поскакал к берегу.

Разин сидел на палубе, когда Василий привел к нему посадского.

— Вот и язык! — сказал он.

— Лихой ты у меня! — похвалил его Степан, а мужик, увидев атамана, повалился в ноги и радостно воскликнул:

— Многая лета тебе здравствовать, батюшка наш, Степан Тимофеевич!

Степан весело засмеялся, обнажив белые, крепкие, как у волка, зубы.

— А ну, здравствуй и ты! — сказал он. — Кто таков?

— Николка Белобрыс, с посада!

— Что скажешь: ждут меня людишки?

— Ждут, батюшка, как солнышко. Пойди к нам, хлебом солью встретим!

— Ну, ну! Ввечеру у вас буду. Вы мне воеводу свяжите!

Белобрыс почесал затылок.

— Не можно этого…

Степан нахмурил свои густые брови.

— Как? Почему не можно?

— Догадлив пес, — ответил посадский, — заперся у себя в Кремле, рвом окопался и нас, посадских людишек, только вешает, а чтобы в город — ни-ни!

— Так-то! — усмехнулся Степан. — Смекнул. Ну, да черт с ним, мы тогда силой возьмем. У нас для него припасено.

Белобрысый оживился.

— У нас, батюшка, и острожек есте! Кре-епкий!

— Ладно! — сказал Степан. — Выпей теперь с дорожки. Эй, дайте ему вина!

Казак поднес ему чару.

Белобрыс улыбнулся и, старательно вытерев губы, взял чару.

— Многая лета тебе, батюшке! — сказал он, выпивая.

— На здоровье! — ласково ответил Степан. — А теперь иди к своим и скажи, чтобы к вечеру ждали! Да скажи им: иду я против бояр, да воевод, да приказных людей, а всякому бедному я как брат родной. Скажи: иду я везде казачество установить, чтобы все равны были. И сам я не хочу царем быть, а хочу быть всем вам братом! Дай ему, Вася, полтину!