Пашка с визгом выбежала из светлицы. Наташа упала на пол.

— Вот тебе, вот тебе, вот тебе! — повторял Лукоперов, тряся дочь за волосы. — Не порочь моих седин, не путайся с Васькой, не приваживай его через тын скакать. У-у! Непутная! Вот тебе, вот!

Он прыгал вокруг Наташи, лысая голова его покраснела, и на ней вздулись жилы, из его глаз капали слезы.

Наконец он ее бросил и горько заплакал.

— Что ты со мной делаешь? Что? Али неведомо тебе, что он вор и разбойник, что и отец его был вор и разбойник, и дед. Они свейскому королю Псков выдали! А ты? Васька-то Сергея избил… к тебе сам князь сватов шлет! А ты? — бормотал жалобно старик, вытирая кулаком слезы и причитая: — Я ли не люблю тебя, я ли не балую! От ветра и то берегу, чтобы не надул. А ты?..

Наташа лежала на полу ничком с растрепанной косой и в ужасе думала, что пришел конец ее любви. Поняла она сразу, что ее Вася попался Сергею и тот не пощадил ее брата; поняла она, что не пройдет это даром Васе, и еще, что за нее князь сватается. Не страшны ей были отцовские побои, — без побоев и науки нет, и на то его отцовская воля. А страшно до ужаса, что теперь сразу все кончится и ее жизнь станет одною мукою.

Она вдруг поднялась с полу и на коленях подползла к отцу.

— Батюшка! Дай слово молвить… — прошептала она.

— Какое еще слово! Опозорила, и все! Ну, что говорить хочешь? Ну?

— Батюшка! — воскликнула Наташа. — Не губи ты меня! Люблю я его больше жизни! Прости ты его!

— Что?!

Старик вскочил и снова протянул к ее голове руки, но она продолжала, вопя:

— Или сгони ты меня со двора. Уйду я к нему, и уедем мы с ним в земли черкасские. Забудь меня, непокорную!..

— Да ты белены объелась, ума решилась! Ах ты Господи! Вот расти дочерей без матери! — с ужасом закричал старик. — Бежать удумала. Так нет, нет! Убью лучше! Сиди! — сказал он вдруг и, быстро повернувшись, выбежал из светлицы.

Потом выглянул в дверь:

— Голодом заморю, ослушница! Сиди! Он захлопнул дверь и загремел засовом. Наташа упала ничком на пол и залилась слезами. Старик позвал к себе Пашку и строго сказал:

— Заморю, ежели что узнаю! Корми ее и опять на ключ, а ключ мне отдавай. Убежит — за ребро повешу! Помни! А теперь тебе только тридцать дадут!

— Государь, неповинна! — завопила Пашка, бросаясь ему в ногу.

— Встань, дура, встань! Розгачи самой на пользу будут. Ей вы, возьмите!

Двое холопов подхватили Пашку и поволокли из горницы.

— Вопи сильнее, — сказал ей один, — мы тебя бить не станем. Их бы, шутов, самих розгачами!

— Постарался бы, — ухмыльнулся другой, — для его чести!..

Сергей раза два облился потом, потом заснул крепким, живительным сном, и когда проснулся, то почувствовал себя таким бодрым и сильным, что даже рассмеялся. Но едва он вспомнил про причину своей болезни, про свою страшную месть, как смех тотчас замер на его устах, лицо побледнело, глаза вспыхнули злым огнем, и он быстро поднялся со скамьи и хлопнул в ладоши.

Вместо слуги к нему вошел отец с толстою свечою в деревянном шандале.

— Э, проснулся, сынок! Славно!

— Поздно?

— Двадцать второй час пошел. Ты ляг! — сказал он заботливо. — Я заказал тебе горячего вина с имбирем. Оно тебя лихо согреет. А ночь-то добрая! Светлая!..

Добродушного Лукоперова нельзя было узнать. Глазки, его горели злым огнем, тонкие губы кривились злою усмешкою.

— Сделал, батюшка? — тихо спросил его сын, послушно ложась опять на лавку.

— Все, сынок, все, как заказывал! Ха-ха-ха! Будет ему, басурману, потеха на закусочку!

В это время вошел Первунок, внося жбан горячего вина и стопу.

— Испей, сыночек, на дорожку! — ласково сказал ему отец.

— Сбирай людей! — приказал Сергей Первунку.

Тот поклонился и выскользнул из горницы. Сергей встал и быстро оделся. Он надел кафтан, опоясал его кушаком, прицепил к боку саблю и засунул за пояс пистолет.

— Кольчугу бы набросил! Не ровен час…

— Пустое!

Сергей залпом выпил две стопы горячего вина, и силы его словно удвоились.

— Ну, иду. Благослови, батюшка!

— С Богом, с Богом. Накажи охальника! — торопливо перекрестил его отец. — Ждать тебя буду. Приходи прямо ко мне в горенку.

Сергей вышел во двор. Луна ярко светила, и он увидел кучку подобранных один к другому молодцов из холопов.

— Ну, — сказал он, подходя к ним, — все у вас в порядке?

— Все, государь! — ответил Первунок,

— Так слушайте! На усадьбу Чуксанова пойдем. Ты, Первунок, возьмешь с собой десяток и с задов в сад перелезешь с молодцами. Ты, Кривой, пяток возьми и за амбарами перелезешь; ты, Сова, с другой стороны, а я с ворот. Как заплачу филином, все сразу и сейчас ворота открывайте! Все избы зажечь! Холопов бейте, которые обороняться будут, а его самого живым взять! Помните! Кто возьмет, тому три рубля и кафтан, кто убьет его — веревка на шею! Ну, с Богом!

Ворота отворились, и все гуськом вышли за околицу и пошли вдоль тына.

Чуксанов жил всего в трех верстах.

Усадьба его садом сливалась с лесом, а ворота выходили на речной берег. С боков шли степные луга, и вокруг ближе трех-пяти верст не было у него никаких соседей.

В эту ночь не спалось ему. Все еще не мог совладать он со своими думами и ломал голову, как увидеть Наташу, как узнать, что с нею. Грустный, он вышел на свое крыльцо. Месяц ласково смотрел на него.

Василий поднял глаза на небо.

Может, и она в эту минуту смотрит из оконца на луну и о нем думает.

Вдруг он вздрогнул. Жалобно-жалобно заплакал филин.

Не к добру это!

И только что он это подумал, как с криками замелькали по двору люди, распахнулись ворота, и в них хлынула толпа, сверкая саблями.

Василий тотчас сообразил, в чем дело, и бросился в горницу! В один миг сорвал он со стены саблю и прыгнул в окошко.

Его тотчас окружили люди Первунка.

Сзади послышались вопли, собачий лай, звон мечей, и вдруг страшная картина разбоя озарилась заревом пожара.

Василий рубился как исступленный.

— Не руби его! — закричал Первунок. — Это сам! Живым бери! У кого аркан?

Василий отпрыгнул в сторону и метнулся по траве сада, махая саблею. Все расступились. Он бросился к тыну.

— Лови его, держи! — раздались голоса. В ту же минуту под ноги ему подкатился какой-то человек. Василий упал, и тотчас на него навалились лукоперовские холопы.

Посреди двора, вокруг которого, с треском рассыпаясь искрами, догорали избы, на краю колодца сидел Сергей, опираясь на саблю, а перед ним стоял связанный Чуксанов. Они смотрели в упор друг на друга, и взоры их метали молнии. Наконец Сергей перевел дух и заговорил:

— Ну, вот, друже, и расчет сведем! Ты меня, а я тебя!

— Расчет будет, когда я вашу усадьбу спалю! — глухо ответил Василий.

Сергей усмехнулся:

— Ладно, коли спалишь, а пока за вчерашнее посчитаемся!

— Развяжи руки и дай саблю!

— Тебе? Саблю? — с невыразимым презрением воскликнул Сергей. — Пастуший кнут тебе, дворянин сермяжный!

Он перевел дух и, стараясь казаться спокойным, сказал с усмешкою:

— Хотел я тебя поначалу нагайкой бить, да раздумал. Ты меня нагайкой бил, и выходит, тебе то не по чину будет! Решил розгами!

Василий вздрогнул.

— Не смеешь ты этого! — закричал он. — Я такой же дворянин, как и ты. Я к воеводе пойду!

— Иди, милостивец! А пока что: эй, Первунок, Кривой, Муха! Ну-ка его! — закричал Сергей.

В одно мгновение холопы набросились на Чуксанова, развязали его, сдернули кафтан, рубаху и штаны и положили на землю. Первунок сел ему на плечи, Муха на ноги.

— Розог! — приказал Сергей.

Длинные прутья свистнули в воздухе, и из спины Чуксанова брызнула кровь. Он закусил себе руку, чтобы не кричать от боли.

— Садчее! Садчее, так его! Будешь помнить, волчья, сыть, Лукоперова! Голь! Сермяжный дворянин! — ругался Сергей под свист розог.

Кривой устал махать рукою, его сменил Сова. Спина Чуксанова уже давно представляла собою кровавое месиво, и розги не били, а шлепали по ней, словно по луже.