Ее лицо запылало девичьим румянцем, хотя за несколько мгновений до того на нем лежала печать увядания. Правда, она была красива и такой, может быть, даже красивее. Сейчас же вместе с румянцем к ней, казалось, возвращалась юность. Через открытое окно в комнату проникал ветерок, он ласково обвевал Пирошку, но не мог охладить вспыхнувшего в ней пламени.

Наступило неловкое, но вместе с тем сладостное молчание. А ведь наша придворная дама была известна в Вене искусством поддерживать легкий и остроумный разговор; французский посол, частый посетитель Марии-Луизы, однажды сказал о Пирошке: "Если б она заговорила со сфинксом, и тот принялся бы оживленно болтать с ней". Она держалась удивительно непринужденно и естественно, и каждое ее слово было согрето каким-то особым теплом искренности и приветливости. Но сейчас разговор никак не клеился. Сейчас они были одни, наедине друг с другом, у обоих накопилось столько невысказанного, но ни тот, ни другой не знали, с чего начать.

— Какая хорошая сегодня погода.

— Да, это верно.

— Вы даже не присядете?

— Благодарю, если позволите.

— Как странно, что мы здесь встретились.

— Люди могли бы подумать, что мы сговорились.

Вот какими банальными словами обменивались они после стольких лет разлуки! Как это ни было удивительно, они ничего не могли с этим поделать. Таков закон природы. Большие чувства таятся глубоко, их не следует искать на поверхности. Сладкий сок нежных, нестойких плодов и ягод — земляники, черешни, малины — выступает наружу при малейшем прикосновении к ним; те же плоды, которым дано жить дольше, заключены провидением в прочную оболочку. А вот орехи — так те укрыты даже двойной оболочкой, и их сначала нужно расколоть.

— Куда вы направляетесь, Пирошка?

— Я еду домой из Патака… приходится объезжать разлившиеся реки.

— Мы тоже когда-то часто ездили по этим местам.

— Лучше бы вы не ездили здесь никогда.

Это были первые слова, возвращавшие их к прошлому. Казалось, они даже испугались этих слов, хотя ждали и желала их. Снова наступила тишина, но только на мгновенье.

Наша достойная госпожа Тоот, желая показать свое глубочайшее уважение к гостье, поставила на стол вазу с ветками дикого каштана. Была как раз пора цветения каштанов, и никаких иных цветов поблизости не было. Пирошка вынула одну веточку и стала слегка обмахиваться ею.

— Что же, вы совсем одна? — спросил Бутлер.

— Нет, со мной горничная, но у нее в этой деревне живет подруга, у старых барышень Ижипь. Она пошла туда на полчасика в сопровождении добрейшего Тоота.

— Что вы делали в Патаке?

— Навещала бедного дядю Фаи. А вы откуда едете?

— Из Эгера.

— И куда направляетесь?

— Никуда.

— У вас, я вижу, очень горько на душе. Что говорит архиепископ?

— Он обманул меня. Все меня обманули, — глухо ответил Бутлер, мрачно нахмурив брови.

Пирошка устремила на него влюбленные и грустные глаза и тихо спросила:

— Как, и я, Бутлер?

Бутлер растрогался и сразу стал кротким. Его взгляд нежно ласкал Пирошку.

— Вы святая, — вздохнул он. — Не хватает лишь венца вокруг вашей головки.

Однако был и венец: каштановая веточка роняла на ее голову белые цветочки, рассыпавшиеся по ее волосам и образовавшие подобие ореола.

При этих словах к Пирошке вернулась ее обычная манера держаться.

Да не будьте же вы таким маловером. Видите, и я страдаю; я ведь тоже разочаровалась в жизни, и меня треплет тот же самый вихрь, что и вас. Но я всегда думаю, что разочарования могли быть еще сильнее. Впрочем, его сиятельство господин граф тоже мог бы еще горше разочароваться.

В голосе Пирошки зазвучали шутливые нотки, что особенно задело графа Яноша.

Это все равно что дважды стрелять в человека, уже сраженного первой пулей, — с горечью возразил он, — однако знатоки утверждают, что могли бы лучше сразить беднягу, пустив еще и третью пулю.

— Вы не правы, Бутлер. Прежде всего, вы еще не умерли.

— Напротив, я уже на том свете.

В этот момент дверь приоткрылась, и в комнату заглянул секретарь Бот. Бутлер с недовольным видом повернулся к нему:

— Это вы, Бот? Закажите, пожалуйста, обед и пусть меня не тревожат.

Бот исчез, словно его ветром унесло.

— Уважаемый призрак, я вижу, все-таки проголодался? — шаловливо сказала Пирошка.

— Последний раз я ел вчера утром.

— О, тогда я должна поверить, что вы и вправду призрак. А почему вы не кушали?

— Потому что я повержен в отчаяние.

— Что же мог сказать вам этот противный архиепископ?

— Он лишил меня даже последней надежды. Брак остается в силе.

— Ну и что же вы намерены теперь делать?

— А что я могу делать? Что вы посоветуете? — спросил Бутлер неуверенным голосом, пытливо глядя Пирошке в лицо, словно она была каким-то высшим существом, способным ответить на мучивший его вопрос.

— Прежде всего пообедайте, — спокойно ответила девушка, — а затем делайте то же, что и я: ждите.

— Я уже не могу больше ждать, — проговорил он с грустной решимостью, склонив голову на руки.

Пирошка испуганно взглянула на Бутлера. Лицо его, несмотря на все переживания, было красиво и благородно.

— Что же вы собираетесь делать, если не хотите ждать?

— Вот над этим-то я и ломаю голову со вчерашнего дня и, признаюсь, придумал немало сумасбродных вещей.

Пирошка сразу стала серьезной и уронила на стол веточку каштана.

— Откройте же мне, что вы надумали? Можете поверить, что меня это тоже интересует!

— Я не скажу вам, — мрачно ответил он.

— Почему? — медленно спросила девушка, побледнев.

— Потому что вы не поймете меня, потому что вы не любите меня так, как я вас.

Грудь его вздымалась, в голосе зазвучало безмерное отчаяние.

— Как вы можете говорить такие слова, — прошептала Пирошка дрожащим голосом, глядя на него широко открытыми глазами.

— Ах, если бы вы любили меня, вы не стали бы говорить о нашей судьбе таким безразличным тоном, почти весело.

При этих словах вся обида Пирошки прорвалась наружу. Она гордо запрокинула свою прекрасную головку, на виске у нее билась тонкая жилка, благородные линии ее белоснежной шеи нервно трепетали; все существо ее кипело и негодовало, каждый мускул ее лица выражал боль.

— Вы упрекаете меня? Вы, приславший мне в Вену серебряный кораблик в знак того, чтоб я не ждала вас больше? Так ли уж сильно вы меня любите? Вы, который в продолжение многих лет могли жить, не пожелав ни разу увидеться со мной? Не перебивайте меня и не качайте головой, я знаю, вы были связаны словом. Но разве это признак больших страстей? Большие страсти сдвигают с места горы, их не могут остановить никакие обещания. Ах, уйдите, оставьте меня!

Пирошка задыхалась, силы покинули ее, слова иссякли: головка беспомощно поникла, словно у раненой птицы.

Как ни странно, но после этой вспышки их роли переменились. Теперь Бутлер обрел спокойствие. Упреки Пирошки целительно подействовали на его душу.

Не проронив ни слова в свою защиту, он вынул из кармана маленький кошелек из лилового шелка и высыпал на стол его содержимое — четыре серебряные монеты по двадцать крейцеров. Потом он пододвинул их к Пирошке, которая смотрела на него с возрастающим ужасом, думая, что он лишился рассудка.

— Вот здесь четыре монеты по двадцать крейцеров, — сказал он тихо. — Уже много лет я ношу их с собой, чтобы когда-нибудь вручить вам, ибо они принадлежат вам по праву. Это единственное, что я приобрел, Пирошка. В течение двух-трех недель я работал подручным садовника при одном господском доме, сносил ругань, окрики ради одной надежды увидеть обожаемое мною лицо; но мне пришлось довольствоваться лишь тем, что удавалось услышать о любимой, так как она лежала тогда больная. Вот мой заработок, Пирошка; эти деньги уплатил мне садовник, некто Мюллер.