Господин Пал Ижипь (отец уже известных нам мумий) корил императора, который еще в молодости показал себя. Когда в день своего совершеннолетия наследный принц получил от отца деньги, чтобы купить себе по вкусу лошадей, он подобрал четверку: очень крупную лошадь, с трудом передвигавшуюся от собственной тяжести; строптивую кобылу, которая кусалась, вставала на дыбы и никак не хотела пойти в упряжку; чахлую, тощую лошаденку, настолько старую, что она еле ноги тащила, и кривую армейскую обозную лошадь. Когда император Леопольд, увидев четверку, спросил сына, не рехнулся ли он и что собирается делать с этими животными, сын ответил: «Я хотел показать их твоему величеству: вот эта грузная, жирная лошадь — венгерское духовенство; вот эта, строптивая, которую нужно взнуздать, — венгерское дворянство; а эта заезженная кляча — венгерский народ». — «Ну, а та слепая лошадь?» — спросил рассерженный император. «Это ты, мой сиятельный папаша, ведь ты всего этого вокруг себя не видишь». («Словом, я тогда же раскусил, чего можно ожидать от его величества. Я в ту пору служил в гвардейцах при королевском дворе. Ох, и красив же и молод я был тогда!»)

Если бы этот разговор продолжался, собеседники высказали бы немало горьких истин, ибо токайское вино — это такая влага, которая всегда возбуждает в земпленском венгре неприязнь к австриякам. Но в этот момент девушки выслали из своей комнаты маленького бездельника Пишту Сирмаи, пока сами прятали «жгут» — носовой платок.

— Ну, малыш, хорошо вы там веселитесь? — спросил барон.

— Очень хорошо, дядя Иштван, только вот Маришка заболела. Ее отвели в другую комнату. Горничная Верона сказала, что Маришку тошнит.

Дёри отшвырнул от себя стул. Он всегда волновался, когда с дочкой что-нибудь приключалось. Барон боготворил ее.

— Что это значит, почему мне не сказали? — вскипел Дёри и поспешно направился к двери.

— Господин священник не велел говорить, — пролепетал испуганный мальчик.

Нить беседы, как всегда бывает в таких случаях, сразу оборвалась, и обеспокоенный Иштван Дёри, что-то проворчав, поспешил в комнату дочери.

В коридоре он столкнулся с попом.

— Почему мне не сообщили, что Маришка заболела? — гневно спросил Дёри.

Поп деланно улыбнулся, но не смог скрыть некоторого смущения.

— Да ведь это пустяк. Стоит ли об этом говорить, — пробормотал он. — Наверное, ей от грибов стало плохо. — Потом он елейно добавил: — У меня тоже желудок расстроился.

— Черт бы побрал ваш желудок! — буркнул барон и пошел дальше, но у порога девичьей остановился. — Что-то не нравится мне девочка, святой отец. Позавчера ей тоже было не по себе, хотя она принимала капли, которые Медве прописал в понедельник. Последнее время я часто замечаю, что лицо ее вдруг покрывается бледностью, глаза мутнеют, губы белеют. Доктор что-то пробормотал, не помню уж что. Вы тоже не помните?.. Ничего существенного не сказал? Ну да, потому что он сам толком не разобрался. Все они ослы, святой отец. И все-таки хорошо бы, не мешкая, вызвать доктора письмом. Конечно, он порядочный осел, но я еще больший, и в такие минуты его успокоительное слово действует на мою душу, как райский бальзам. Вы только напишите ему! И пусть Андраш сейчас же запряжет пару буланых в легкую бричку, чтоб побыстрее быть у доктора.

— Да нет никакой необходимости, сударь, уверяю вас. Подобные недомогания обычны у молодых людей обоего пола, и они проходят сами по себе.

— Что-то я не припомню, чтоб у меня когда-либо были подобные симптомы. Меня тошнило лишь от вина.

Поп иронически улыбнулся.

— Вы, господин барон, уже позабыли дни своей юности, но я надеюсь, что легко сумею убедить вас, если принесу записки ученого эскулапа Игнаца Штали.

— Ладно, убедили. Посылайте-ка поскорее за доктором!

Пришлось подчиниться. Дёри открыл дверь и вошел к дочери. Бледная как смерть Маришка неподвижно лежала на диване. Корсаж ее был расстегнут; на прелестном крутом лбу выступили капельки холодного пота. При ней находились горничная Верона и госпожа Малипо.

— Что с тобой, моя козочка?

— Ой, папочка, в желудке колики! Сейчас умру!

— Ну-ну-ну, — пробормотал старик (старый солдат в подобных случаях моментально раскисал). — Не говори мне таких вещей, не расстраивай меня! Все обойдется.

И своей большой сухой ладонью он начал любовно гладить лоб дочери.

— О, какая у тебя нежная рука, папочка.

— У трезвенников всегда такие руки, — шутил старик, тронутый ласковыми словами дочери и желая развеселить свою Маришку.

Лавровишневые капли, как видно, помогли. Пожалуй, уж не такой осел этот Медве. Молодой баронессе скоро полегчало, хотя она все еще чувствовала себя слабой и разбитой.

— Иди, папочка, к гостям. Я уже лучше себя чувствую и скоро тоже выйду.

— Э, нет! Отдыхай, мое сердечко. Ни за что на свете не вставай!

— Но ведь у меня все прошло. Вот увидишь, я еще буду танцевать сегодня вечером, если ты, впрочем, не отпустишь студентов.

— Разве я отпущу их, если ты этого не желаешь? А скажи, — только ты не сердись, что я тебя спрашиваю, козочка моя милая, — какой из них тебе больше нравится?

Старик пристально смотрел на нее, ожидая, что от его вопроса белые щеки девушки покроются румянцем, подобно молоку, когда в него попадает капля красного вина. Но девушка не покраснела и только равнодушно ответила:

— Я думаю, что Бернат умнее, а Бутлер, пожалуй, красивее.

— Значит, тебе больше нравится Бутлер? А?

— Ты хотел бы знать?

— Да.

Маришка бросила на него быстрый и пытливый взгляд.

— Почему?

— Да просто так.

— Тогда не скажу.

— А я все равно и так заметил.

Маришка улыбнулась одними уголками рта, что обычно означает у девушек снисходительное пренебрежение, как бы говоря: «Глупенький ты, папочка, ничего-то ты в этом не понимаешь!»

— Разве ты можешь заглянуть в девичье сердце, папа? Ты даже дна колодца не видишь. Помнишь, ты как-то сам говорил. Колодец-то всего тридцать саженей, а девичье сердце куда глубже.

Старик был доволен, что дочь оживилась и уже перечит ему, спорит с ним. Он сразу растаял.

Со двора только что выехала бричка.

— Стой! Это Андраш едет за доктором. Нужно его вернуть. — Дёри вскочил, распахнул окно, но Андраша уже и след простыл.

Ну да все равно. По крайней мере, через открытое окно в комнату со двора проник свежий воздух, напоенный ароматом цветов. Перед террасой распускалась сирень; одна из веток, усыпанная лиловыми звездочками, заглядывала в окно.

Старик вернулся, сел в ногах у дочери и начал, словно молоточком, постукивать пальцем по каблучку ее крохотной туфельки — он часто так играл с дочерью, когда она была маленькой. Постукивал, бывало, и приговаривал: «Подкую-ка я свою маленькую лошадку».

— Так о чем мы говорили? Подожди. Ах да! Что я не вижу дна колодца… Да разве твое сердце — колодец? Куда там! Камень, моя милая, настоящий камень твое сердце!

— Надеюсь, ты не хочешь этим сказать, что оно в один прекрасный день раздавит кого-нибудь?

— Я хочу только сказать, что оно бесчувственное.

— Твердое — это верно. Но не думай, папочка, что в этом камне ничего нет. Видел у моего крестного Михая Кашшаи янтарный чубук, а в нем какое-то древнее насекомое замуровано, похожее на комара?

— Что правда — то правда. До чего умно ты умеешь сказать, черт возьми! Ах, девочка, твоя головка полна разными идеями, вычитанными у Вальтера Скотта. Да, да, да, у старого Мишки в мундштуке и в самом деле сидит какой-то комар. И как тебе это пришло в голову?

— Я это к тому говорю, что, может быть, и в моем каменном сердце заключен такой же комар.

Сказала девушка и звонко рассмеялась. Казалось, вся комната сразу оживилась и повеселела.

— Ха-ха-ха! Комар! — разразился хохотом барон. — Этакий малюсенький комарик. Ну и быстро же он туда забрался. Только скажу я тебе, если это и комар, то комар солидный. Богач! Одних имений и замков — пальцев не хватит перечесть. Сказочно богат, скажу я тебе! Десяти герцогам с излишком хватило бы, дай только ему получить их от опекуна. Да еще к тому же граф! Titulus et vitulus! [Знатен и богат (лат.)] Кому и такой жених не по вкусу, пусть остается на бобах.