— Гром и молния! Я именно этого и хочу.

— Ну что ж, если вы этого хотите, я готов.

Они нашли Дёри в трактире "Трех быков". Сидя за столом, он с большим аппетитом уплетал холодного гуся.

— Добро пожаловать! — крикнул он им. — Официант, принеси-ка еще парочку стаканов!

Но оба посланца остановились перед ним с важным и торжественным видом, как надлежит в Венгрии секундантам, и сказали:

— Мы пришли, сударь, по серьезному делу.

— Бре-ке-ке! — воскликнул Дёри и отложил нож в сторону. — В чем дело?

— Перед судом каноников вы якобы употребляли оскорбительные выражения по адресу Миклоша Хорвата, которого мы представляем.

— Я сказал лишь то, что хотел.

— Намерены ли вы объясниться или взять назад сказанное вами?

Дёри улыбнулся, поднес ко рту гусиную ножку и вонзил в нее зубы.

— Видите ли, господа, жареного гуся я могу проглотить, но сказанное мною однажды — нет.

Баркоцн кивнул головой.

— Такая точка зрения возможна, но тогда, как это и прилив чествует во взаимоотношениях между дворянами, мы просим у вас удовлетворения и предлагаем выбрать вид оружия.

— Неужели? — удивился барон, разражаясь циничным смехом. — А я думал, что мы запустим друг в друга флягами из-под "Розовой наливки", и тот, кто промахнется, лишится репутации честного человека. Впрочем, я не возражаю. Вот только закушу немного и пришлю к вам, господа, двух своих секундантов.

К вечеру прибыли секунданты Дёри: кавалерийский капитан Адам Борхи, из полка Эстерхази, и некий граф Михай Тиге — прилизанный ловелас, постоянно замешанный в какой-нибудь модной истории. Последнее время он увивался вокруг Марии Дёри, сопровождал ее во время прогулок, посылал цветы, а по вечерам захаживал побалагурить к "Трем быкам", чем приобрел немалую известность среди других кавалеров города Эгер.

После непродолжительного спора, можно ли считать слово "авантюрист" настолько оскорбительным, чтобы из-за него драться, секунданты пришли к соглашению, что дуэль на пистолетах состоится завтра в пять часов утра, в рощице Сёл-лёшке.

Во дворце Бутлера ничего не знали об этом. На следующее утро, едва граф Янош протер глаза, со скрипом распахнулись тяжелые ворота, под сводами которых висели кожаные бурдюки, боевые секиры, пики и булавы, да все таких размеров, что современный человек не смог бы их и поднять.

Бутлер всегда неохотно просыпался по утрам, ибо неодолимая сила сознания железной рукой хватала его и выталкивала из рая, где он только что виделся с Пирошкой.

Сегодня скрип ворот быстро смешал видения его сна и разрушил тот радужный мост из золотого тумана и волшебных теней, который встает обычно на короткие мгновения между сном и явью.

Древние люди верили, что человеческая душа каждую ночь уходит бесцельно бродить, а наутро снова возвращается — это пробуждение; иногда она так далеко уходит в своих ночных скитаниях, что не может вернуться, — это смерть. Как ясно и просто смотрели тогда на смерть!

— Жига, ты слышишь? Кто-то приехал. Во двор вкатил экипаж.

Бутлер спал в одной комнате с Жигой. Еще в бытность свою студентами юридического факультета в Патаке они привыкли быть вместе и по ночам. Иногда они целую ночь напролет вели беседы в темноте, так как госпожа Фаи отпускала им свечи в ограниченном количестве, дабы их глаза не испортились от постоянного света.

Жига громко зевнул и прислушался к шуму, доносившемуся со двора.

— Может быть, приехал кто-нибудь из Эрдётелека. (Эрдё-телек был резиденцией хевешских владений Бутлера.)

— Нет, скорее кто-нибудь из родственников, — предположил Жига, — прямо сюда заехал! Из управляющих никто не посмел бы явиться в такую рань. Может быть, это тетушка Анна, супруга Фаи?

— Что-то сердце заныло, Жига, ой, как заныло… Какое-то дурное предчувствие…

Со двора доносились чьи-то незнакомые голоса. Окна спальни были открыты, но спущенные жалюзи заглушали звуки, мешая разобрать, о чем идет речь. Однако суматоха все усиливалась, из разноголосого шума выделялись взволнованные восклицания, шарканье ног; казалось, поднялся весь дом и каждый его камень пришел в движение.

Бутлер звонил уже дважды, но никто не приходил.

— Что это за порядки такие? — вспылил граф Янош. — Стоит ли держать сотню слуг, если ни один не является на зов!

Наконец вошел камердинер, бледный и вместе с тем смешной: одежда в стиле рококо кое-как висела на нем, чулки спустились, жабо сбилось набок, а синяя ливрея оказалась под серой жилеткой с медными пуговицами.

— Кто приехал, Мартон? — торопливо спросил Бутлер.

— Господин Миклош Хорват, — ответил камердинер, заикаясь и до того дрожа, что у него зуб на зуб не попадал.

— Так почему же он не войдет? — нетерпеливо воскликнул граф. — Впустите его немедленно!

— Он никогда не сможет больше войти сюда, ваше сиятельство. Он скончался.

Это прозвучало так, словно в воздухе просвистел камень пущенный из пращи, и угодил Бутлеру прямо в лоб.

Испустив вопль ужаса, юноша рухнул на подушки.

— Умер? Это невозможно!

— Господин Дёри застрелил его на дуэли с час тому назад В одно мгновение Бутлер и Бернат спрыгнули с постели; наспех одевшись, они выбежали из комнаты.

В этот момент через большой мраморный вестибюль слуги как раз проносили тело несчастного старика; впереди с поникшей головой шел Фаи, показывая, куда нести. Платье Хорвата было залито кровью, лицо бело, как алебастр, глаза открыты — они вовсе не казались страшными и, не будь такими неподвижными, имели бы кроткое выражение.

— Если есть бог, — воскликнул потрясенный граф Бутлер, — как может он терпеть это?!

— Никакой сентиментальности, никаких причитаний, — сурово оборвал его старый Фаи. — Этим его уже не воскресишь: Старик был молодцом. Он и умер, как настоящий мужчина. Славный конец! Все! Остальное впереди.

— Пуля прошла как раз между двумя верхними ребрами и задела аорту… Эта несчастная пуля причинила столь быструю смерть, — вздохнул доктор, присутствовавший при дуэли, толстощекий господин с мутными, выцветшими глазами.

— Совсем не пуля! Что пуля! — ломал в отчаянии руки Челеи. — Не пуля тому причиной.

— А что же тогда? — рассердился доктор, смерив говорившего уничтожающим взглядом.

— Я, изволите знать, — Челеи. Там, где присутствует Челеи, всегда случается несчастье. Я говорил ему об этом, я молил его, чтоб он выбрал себе другого секунданта, но он и слушать ничего не хотел. Не правда ли, Баркоци? Ты ведь слышал, не так ли? Ведь Форгач поразил Кароя Киша секирой, позаимствованной у Челеи. Когда Людовик Второй[47] упал в речку и утонул, — проводником у него был Челеи; кстати сказать, речушка-то тоже называлась Челе. Я мог бы привести тысячу примеров. Возьмем хотя бы случай с Атиллой. Атилла на своей свадьбе] когда он женился на Ильдико, танцевал с юной Челеи. И что же? Наутро жена нашла его подле себя на ложе бездыханным в луже крови.

Вряд ли Челеи избрал себе подходящего собеседника, если собирался переспорить доктора. Тот и сам был донельзя словоохотлив и никогда не заботился о том, слушает ли его кто-нибудь.

— Это у меня уже третья дуэль со смертельным исходом, — говорил доктор с удовлетворением страстного коллекционера. — Да что я говорю! Четвертая! Бог свидетель, четвертая! (Он устремил взгляд в пространство, будто где-то перед ним были наколоты на булавках эти три смертельные дуэли и сейчас он прикалывал рядом с ними четвертую.) Да, ничего не поделаешь, ничего не поделаешь! Пистолет — это не кочерга.

Большинство присутствовавших сгруппировалось вокруг Баркоци, который рассказывал о последних минутах Хорвата.

— Он и двух минут не мучился. Легкая была смерть. Упокой господи душу его! Он истекал кровью, но боли почти не ощущал. Когда он упал, я подхватил его на руки. Он становился все слабее и слабее, пока, наконец, не заснул навсегда, тихо, как агнец. Однако рассудок и жало иронии он сохранил до конца и, даже умирая, сумел ужалить противника своими последними словами.