В комитатах Земплен, Сабольч и Унт степень знатности определялась выездом. Бернаты, например, относились к числу таких дворянских фамилий, которым надлежало ездить на четверке. Любой член этой семьи мог отправиться в путь пешком, но ни в коем случае не на паре лошадей — этим он унизил бы достоинство всего рода. На паре лошадей могут ездить какие-нибудь Фодоры, Боты, Оросы да Житковские.

Выезд свидетельствовал о ранге семейства, а не о его состоятельности. Дворянин, ездивший на паре лошадей, мог разбогатеть, завести даже свой конный завод, и тем не менее (по крайней мере, двум его ближайшим поколениям) полагалось запрягать лишь пару лошадей, если только он не достигал какого-нибудь высокого чина по службе; иначе общество строго осудило бы его. Любителей пустить пыль в глаза в те времена еще не водилось, разве что, бывало, какому-нибудь попавшему в эти края польскому шляхтичу взбредет на ум вознестись не по чину.

Разумеется, и упряжки из четырех лошадей были неодинаковы. Баркоци ездили на четверке гнедых, Перени — на вороных, у Стараи в упряжке ходили четыре жеребца, у Вальдштейнов, Майлатов было по четверке одномастных рысаков, выбранных из табуна не меньше как в тысячу голов. Это уже доказывало их принадлежность к сословию магнатов. Но было бы смешно, если б с такой же помпой начали выезжать Серенчи, Чато, Бернаты. По рангу им положена четверка, однако специально подбирать коней по масти, породе и прочее — это уж привилегия более благородных, более высокопоставленных родов. Так что четверка лошадей, принадлежавшая Бернатам, была собрана с бору по сосенке: тут была и рыжая кобыла и вороной мерин на целую ладонь выше ее, а место справа, в голове цуга, занимал игривый чалый жеребец, — словом, каждая лошадь отличалась какой-нибудь своей особенностью. Чтобы эта картина выглядела более патриархально и была представлена вся лошадиная семья, за бричкой по обочине дороги семенил на тонких ножках жеребенок с колокольчиком на шее.

— Ну что, господин Тоот, есть что-нибудь новенькое?

— Особо хороших новостей нет, — задумчиво отвечал трактирщик, — вот разве что теща моя умерла.

— Неужели?

— Как раз на пасху. Сегодня делили имущество между родственниками покойной. Оттуда я и еду.

— А велико ли наследство?

— Так, кое-что перепало, но, разумеется, могло бы достаться и больше, окажись я возле нее во время болезни. А то все время вокруг тещи увивался наш поп, так что большую часть наследства она завещала церкви. Перед смертью говорит она мне: "Не сердитесь, детки мои, что, кроме души, я завещаю богу кое-какое имущество. Я поступаю так потому, что все оно есть подарок господа бога". — "Ну, — говорю я, — нехорошо, мамаша, возвращать подарки". Заслышав это, наш священник оттолкнул меня от кровати, и я остался ни при чем.

— Местный священник? Не тот ли, с которым мы недавно познакомились у Дёри?

— Он самый, соседнее село тоже входит в его приход. Скользкий, хитрый человечек, но чертовски красивый парень. Из него под старость либо епископ, либо черт выйдет. Однако он теперь уже не бывает в доме Дёри. Господин уездный начальник показал ему, где бог и где порог. Должно быть, плохо поп учил баронессу.

— Ну, а цыплята у вашей хозяюшки подросли?

— Подросли, да что толку. Видно, не судьба вам отведать моих цыпляток: третий день два жандарма стерегут вас на дороге у въезда в деревню. Хотите вы того или нет, а велено доставить вас в замок Дёри. Так что судите сами, нужна ли вам будет стряпня моей супруги? Впрочем, я и сам не посоветовал бы сейчас пробовать ее стряпни: она все плачет по своей матери, и слезы капают в каждое блюдо, которое она готовит. Я-то съедаю, поскольку я муж ей, а другой бы, конечно, не стал.

— Значит, Дёри дома?

— Все время дома, и никто к ним больше не ходит и не ездит. Однако они как будто к чему-то готовятся. Дней восемь, а то и десять подряд днем и ночью работали у них каменщики, столяры, плотники и кузнецы.

— Может быть, барышня замуж выходит?

— Да нет, не слыхать. Гувернантке-француженке тоже отказали.

— Неужели? Слышишь, Янош? Мадам Малипо уж нет больше у Дёри.

— Не беда, — заметил Бутлер, — ее с успехом может заменить шимпанзе.

— Ах, обезьяна? Еще немножко, не было бы и ее. Знаете, что с нею приключилось? Очень странное происшествие. В соседнем доме живут со своим отцом две старые девы по фамилии Ижипь. Одна из барышень, Анна, с некоторых пор стала каждое утро находить на подоконнике своей спальни распустившуюся розу. Кто ее приносит и с чего бы это? По селу пошел слух, что кто-то ухаживает за Анной Ижипь! Сама мадемуазель Анна не ест, не пьет, не спит: от счастья как на иголках. Кто бы мог быть этот таинственный поклонник? Ну и вкус же! Весь дом на ноги поставили, только и ждут — вот-вот заявится к ним не таясь. Однако никто не едет и не едет. Стали по ночам караулить дворовые, кучера. За всю ночь под окнами никого не заметили, а наутро — глядь, опять на окне цветы. Барышня решила обязательно узнать, кто приносит цветы, откуда является и куда уходит; она велела посыпать землю под окном золой — на ней, мол, останутся отпечатки ног. Наутро смотрят… Бог ты мой! Все пять пальцев поклонника отпечатались. ("Черт его побери! — воскликнул один из кучеров. — Видать, этот господин босиком ходит!") Но это б еще ничего. Посмотрела кухарка, взглянула тетка Секереш, потом почтенная Кайсаи, тетушка Видак — словом, все старухи, что в доме были и по соседству живут, — и вдруг одна из них как заорет: "Помоги, святая Мария, да у него пяток нет!.." И в ту же минуту по селу разнесся слух, что цветы приносит младший сын черта Вельзевула и ведьмы Дромы, но, по молодости, у сатанинского принца копыта на ногах еще не выросли.

От таких сплетен старый Ижипь пришел в негодование и приказал одному отставному солдату, не боявшемуся ни бога, ни черта, и охранявшему господский сад, сторожить всю ночь у окна и застрелить негодника, кто бы он там ни был. Тот так и сделал. Ночью сторож услышал шум и выпалил из ружья во что-то черное под окном. Раздался страшный вой, визг, а когда сбежались люди, увидели, что под окном валяется раненая обезьяна господина Дёри. Несчастная барышня Ижипь (честное слово, мне жалко бедняжку!) от такого позора тут же занемогла и с той поры не встает. Обезьяну тоже все еще лечат, не может она никак оправиться ни от раны, ни от несчастной любви.

Жига от всего сердца смеялся над этой веселой историей.

— Вот это да! Любовная драма в Оласрёско! Даже Янош улыбнулся и язвительно заметил:

— Обезьяна, по-видимому, кому-то подражала. Только кому? Ясно, что она по ночам насмотрелась на подобные штуки в замке. Вот тебе тема для эпиграммы, Жига.

— И где она брала розы в такую раннюю пору?

— Воровала в оранжерее.

— Ну и бестия! — потешался Бернат. — Да, любовь есть любовь! Я теперь сгораю от нетерпения повидать господина шимпанзе.

— Тпру, почти приехали, — сказал господин Тоот. — Я, пожалуй, сойду. А вот и жандармы!

Действительно, на краю деревни, верхом на лошадях, их уже поджидали жандармы Есенка и Андраш Кажмари. Они стояли как раз в том месте, где дорога разветвлялась на две и одна пз них шла в объезд деревни. Такая позиция была занята на тот случай, если б студентам пришла в голову озорная мысль миновать деревню и проехать прямиком в Патак. На другой же дороге, что шла через село, их ожидал сам гостеприимный хозяин.

Жандармы остановили бричку и, откозыряв студентам, сообщили, что его высокоблагородие господин барон шлет им привет и что он вот уже два дня с нетерпением ждет господ студентов в гости.

Горячо пожав руки молодым людям, господин Тоот сошел с повозки, а конные жандармы, словно конвойные, сопровождали бричку через всю деревню.

Жители села — женщины, девушки, маленькие ребятишки, — словом, все от мала до велика высыпали к воротам, как это случалось всегда, когда по селу проезжал экипаж, запряженный четверкой лошадей. Хозяин, оставшийся дома нарубить дров, или какой-нибудь дряхлый старичок, неспособный к более тяжелой работе и потому копавшийся на огороде, приветствовали проезжавших, помахивая своими засаленными шляпами.