В суматохе никто не заметил отчаянного прыжка нашего героя. Однако, когда корабли разошлись, кто-то из офицеров неизвестного судна заметил на гике человека и, приняв его за своего матроса, сурово спросил, что он там делает.

— Распутываю сигнальные фалы, сэр, — ответил Израиль, дергая какую-то болтавшуюся рядом снасть.

— Ну, кончай и слезай оттуда, а не то послужишь мишенью для погонного орудия, — сказал офицер, подразумевая носовую пушку «Ариэля».

— Есть, сэр! — отчеканил Израиль, спрыгнул на палубу и очутился среди двухсот матросов большого английского капера. Он тут же сообразил, что ссылка на гибель половины экипажа была чистейшим обманом, пущенным в ход, чтобы облегчить бегство. Одна за другой раздавались команды выбрать ту или иную снасть — корабль торопливо поднимал все свои паруса. Израиль, как и остальные матросы, мгновенно кидался выполнять эти приказы и тянул канат со всем усердием, но только богу известно, какая тяжесть ложилась на его сердце с каждым рывком, который помогал вновь расширить пропасть, отделявшую его от родины.

Во время передышек он размышлял, что ему делать дальше. Под покровом ночной темноты среди множества матросов, одетых так же, как и он, ему нетрудно было выдавать себя за их товарища. Но утренняя заря, несомненно, изобличит его, если он не успеет придумать какой-нибудь хитроумный план. Если обнаружится, кто он такой, то по прибытии в первый же английский порт его, несомненно, ждет тюрьма.

Положение было отчаянным, и спасения приходилось искать в столь же отчаянном средстве. Одно представлялось ему несомненным: укрыться тут он не сумеет. Нет, только смело оставаясь на виду, можно было еще на что-то надеяться. Заметив, что матросы капера, в отличие от настоящих военных моряков, не носят формы, наш искатель приключений снял и незаметно выбросил за борт свою куртку, по которой только его и можно было опознать, и остался в синей шерстяной рубахе и синем полотняном жилете.

Надежду на успех его замысла внушало Израилю то обстоятельство, что он попал не на французский или иной иностранный корабль, а на английский, где враги говорили на одном с ним языке.

И вот, собравшись наконец с духом, он тихонько взбирается на грот-марс, усаживается там на старый парус рядом с десятком гротмарсовых и спокойно просит у одного из них табачку.

— Дай-ка пожевать, приятель, — сказал он, устраиваясь поудобнее.

— Эгей! — ответил матрос. — А ты кто такой? Пошел отсюда! Формарсовые и крюйсмарсовые не пускают нас на свои мачты, так разрази меня на этом месте, если мы пустим к себе кого ни есть из их шайки. Ну-ка, проваливай!

— Ты что, ослеп или белены объелся, парень? — возмутился Израиль. — Я же гротмарсовый, как и ты. Правильно, ребята? — воззвал он к остальной компании.

— В нашей вахте числится десять гротмарсовых, — ответил другой матрос. — А с тобой это выходит одиннадцать, так что слазь!

— Хватит, ребята, измываться над старым товарищем! — уговаривал Израиль. — Будет вам валять дурака. Дай-ка табачку-то, — снова обратился он к соседу самым дружеским тоном.

— Вот что, — заявил тот. — Если ты сам не уберешься подобру-поздорову, подлая крюйсовая крыса, мы тебя сбросим на палубу, как топенант-блок.

Убедившись, что они, того гляди, приведут свою угрозу в исполнение, Израиль отпустил несколько притворно веселых шуточек и поспешил вниз.

Причина, почему он решил прибегнуть к этой уловке — и собирался повторить ее, несмотря на вышеописанную неудачу, — заключалась в следующем: как принято на военных кораблях, матросы здесь тоже были разбиты по командам, которые несли определенные обязанности в раз навсегда определенных местах. Поэтому Израиль мог избежать разоблачения, только если бы ему удалось каким-то образом пристроиться к такой команде, в противном случае одинокий неприкаянный незнакомец был бы слишком заметен, и первая же общая поверка оказалась бы для него роковой, даже если бы он не был схвачен еще раньше. Разумеется, надежда на успех в любом случае была весьма слабой, но ничего другого Израиль придумать не мог, и ему оставалось только испробовать этот способ.

Опять, некоторое время потолкавшись среди дежурной вахты, он отправился на бак, где якорная команда как раз критически обсуждала подробности недавнего славного боя и высказывала мнение, что к рассвету даже парусов преследователя уже не будет видно.

— Ну, еще бы! — воскликнул Израиль, подходя к ним. — Где уж этой старой лохани угнаться за нами. Ну и задали же мы ей перцу, ребята! Дайте-ка кто-нибудь табачку пожевать. Сколько у нас раненых, не слыхали? Убитых вроде бы нету. Ловко мы их провели, а? Ха-ха! Ну, дайте табачку-то!

Под влиянием умягчающего жара патриотизма кто-то из старых матросов по-братски протянул пачку табака нашему скитальцу, а тот, отрезав себе кусок, вернул ее и повторил свой вопрос об убитых и раненых.

— Да вот, — ответил матрос, угостивший его табаком, — Джек Джубой говорил мне, что к врачу отнесли всего семерых, а убитых нет ни одного.

— Дело, братцы, дело, — отозвался Израиль, подходя к лафету, на котором расположились человека три. — Ну-ка, подвиньтесь, ребята, неужто у вас не найдется местечка для своего?

— Тут полно, приятель. Попробуй у соседней пушки.

— Эй, ребята, дайте места, — потребовал Израиль у второй пушки, словно обращаясь к старым знакомым.

— А кто ты такой и чего ты тут разорался? — сурово спросил его седой баковый старшина. — Нечего зря шуметь. Ты из баковых?

— Как бушприт, — невозмутимо ответил Израиль.

— Ну-ка, поглядим! — С этими словами ветеран вытащил из-под пушки боевой фонарь и подступил к Израилю прежде, чем тот успел увернуться.

— Получай! — заявил старшина, окончив осмотр, и сокрушительным пинком позорно согнал его с бака, как развязного самозванца из отдаленных частей корабля.

Все с тем же хладнокровным нахальством Израиль повторил свою попытку еще в нескольких местах. И всюду встречал тот же прием. Ревниво оберегая свое кастовое достоинство, ни одно сословие не пожелало его принять. Оставалась последняя надежда, и он спустился к трюмным.

В темных недрах корабля они сидели, сбившись вокруг фонаря, словно угольщики, собравшиеся в полночь у костра в сосновом бору.

— Ну, ребята, что скажете хорошенького? — спросил Израиль самым сердечным тоном, но старательно оставаясь в тени.

— А вот что, — ответил какой-то старый ворчун. — Убирайся туда, где твое место, — на палубу. Внизу тебе делать нечего. Отсиживался, значит, тут во время боя!

— Что-то ты сегодня не в духе, приятель! — весело отозвался Израиль. — Небось переел за ужином.

— Убирайся из трюма! — взревел его собеседник. — Лезь на палубу, а не то я боцмана кликну!

И вновь Израилю пришлось уйти.

Скрепя сердце он предпринял еще одну попытку узаконить себя как члена команды и отправился к шкафутным: к самой низшей касте военного корабля, к жалким подонкам и осадкам человечества — к морским париям, которыми становятся все лентяи, все растяпы, все несчастные и обреченные, все меланхолики, все калеки, все скрюченные ревматизмом бедняки, отпетые буяны, нераскаянные блудные сыновья и свинопасы, какие только есть в команде корабля, а также обладатели наиболее жалкого гардероба.

Они безрадостно притулились на батарейной палубе — кучка жалких, унылых оборванцев, изгоев цивилизованного общества, похожая на стаю отчаявшихся стервятников.

— Веселей смотрите, ребята! — добродушно воскликнул Израиль. — Домой ведь плывем! Дайте-ка присесть с вами, приятели.

— Сидеть иди в гальюн, — буркнул угрюмый матрос в углу.

— Брось ворчать, ведь домой плывем! Ура, братцы!

— В работный дом, так оно вернее будет, — злобно отозвался старик в заплатанной рубахе.

— Ну, чего вы приуныли, ребята? Давайте разгоним тоску. Эй, кто-нибудь, запевай, а я поддержу.

— Пой, коли тебе приспичило, только дай я уши заткну, — проворчал мрачный владелец сапог, из которых торчали грязные пальцы, и все остальные хором поддержали его, меланхолически выругавшись.