«Серапис» окликнул «Ричарда». Ответом был залп. Полчаса противники непрерывно маневрировали, то и дело меняя позицию, но все время оставаясь на расстоянии выстрела. Более быстроходный «Серапис» все время грозил зайти с носа «Ричарда» и порой вдруг устремлялся прямо на него и столь же внезапно отступал, — движимый ненавистью, он вел себя подобно петуху, который танцует вокруг курицы, побуждаемый, однако, противоположной страстью. И все это время корабли ни разу больше не окликнули друг друга, хотя уже совсем сблизились, и над морем гремела только канонада.
В этот момент к ним приблизился «Скарборо», по-видимому намереваясь помочь своему товарищу. Однако теперь пороховой дым еще более сгустил ночную мглу. «Скарборо» кое-как различал оба корабля, ясно видел вспышки выстрелов, но не мог разобрать, кто тут кто. И он не решался стрелять, чтобы в стремлении помочь другу ненароком не оказаться в роли его врага. Когда ворона, которая кружит около другой вороны, дерущейся с ястребом высоко в небе, убеждается, что не может помочь товарке, она улетает обратно в лес — так поступил и «Скарборо». Этого требовала осторожность: в него уже попало несколько случайных ядер, посланных, может быть, «Ричардом», а быть может, и «Сераписом». И вот не желая напрасно подвергать себя опасности, этот растерявшийся и беспомощный друг на время удаляется восвояси.
Вскоре после этого невидимая рука зажгла на востоке огромную золотую лампу. Рука эта незримо поднялась из-за горизонта и поставила лампу на самый его краешек, как на порог, словно говоря: господа воины, позвольте мне немного осветить сию мрачную картину. Лампой была круглая полная луна — единственный фонарь, установленный у рампы этой сцены. Но и ее лучи едва проникали сквозь тяжелый туман. Предметы, прежде различаемые лишь с трудом, теперь рисовались призрачно и неверно. Окутанный таинственными парами гигантский светильник отбрасывал на воду обманчивый, почти демонический отблеск, напоминавший те фантасмагорические полосы света, которые, пронизывая ночной дождь, ложатся наискось на лондонскую мостовую из сине-зеленой витрины какого-нибудь аптекаря. И в этом сардоническом тумане лицо Лунного человека,[89] который глядел прямо на сражающихся, словно он стоял в каком-то подводном люке, лениво облокотившись о горизонт, — это странное лицо кривилось в тихой, по-обезьяньи самодовольной усмешке, будто Лунный человек тайно подстроил этот морской бой, а теперь от всей своей злобной старческой души радуется тому, как прекрасно подействовали его чары. Так и стоял, ухмыляясь, Лунный человек, только-только подняв голову над краем моря, — Мефистофель в суфлерской будке этой сцены.
Теперь благодаря луне «Паллада» (один из спутников «Ричарда»), державшаяся в стороне от боя, различила неподалеку одинокий силуэт неизвестного корабля. Она решила напасть на него, если он окажется врагом. Но не успели они сблизиться, как неизвестный корабль — это был «Скарборо» — был обстрелян с большого расстояния другим спутником «Ричарда», «Альянсом». Ядра полетели над морем, словно воланы в большом зале. Вскоре в дело вступили ракетки обоих кораблей, и они принялись без устали обмениваться чугунными воланами. Схватившиеся спутники двух главных бойцов дрались со всей яростью тех пылких секундантов, для которых ссора, послужившая причиной смертельной дуэли их друзей, становится их собственной ссорой. Эта интермедия настолько отвлекла внимание Лунного человека от «Ричарда» и «Сераписа», что, желая рассмотреть ее получше, он даже поднялся над своим люком и улыбнулся еще шире. К этому времени «Альянс» ускользнул прочь, а «Паллада» бросилась вперед и завязала бой со «Скарборо» на самом близком расстоянии — битве этой суждено было завершиться через час тем, что «Скарборо» спустил флаг.
По сравнению с «Сераписом» и «Ричардом» «Паллада» и «Скарборо» были как два оруженосца, которые, хоть и не достигли еще полной силы, обнаруживают в схватке те же черты, что и их рыцари.
Лунный человек приподнялся повыше, чтобы ничего не упустить.
Теперь, однако, он уже не был единственным зрителем этого спектакля. С высоких береговых утесов, и особенно с мыса Фламборо, его наблюдали большие толпы местных жителей. И любопытство этих крестьян было вполне извинительно — столь необыкновенная открывалась перед ними картина. Вдалеке над морем смутно белели паруса перепуганного каравана торговых судов — они походили на огромные снежные хлопья ночной метели. В другой стороне нерешительно лавировали те корабли эскадры Поля, которые не принимали участия в сражении. Ближе к берегу лежала полоса тумана, окутывавшая «Палладу» и «Скарборо», — этот туман медленно плыл над морем, словно блуждающий остров, и в его глубине то и дело мелькали огненные вспышки и раздавался грохот канонады. Дальше над волнами висела грозная туча, которую непрерывно раздирали молнии, и она смыкалась лишь для того, чтобы ее вновь рассекли языки пламени. Эта туча не была неподвижна, но и не плыла в одном направлении, подобно упомянутой выше, — нет, напоенная хаотической силой, она то приближалась, то удалялась и пенилась огнем, словно смерч, бешено крутящийся где-нибудь у берегов Малабара.[90]
Для того чтобы получить представление о том, что происходило в сердце этой тучи, необходимо проникнуть туда и вступить во владение, войти в нее, как дух — в мертвое тело, как бесы — в свиней,[91] которые затем кинулись с обрыва и погибли в море, что еще предстояло «Ричарду».
До сих пор «Серапис» и «Ричард» только маневрировали, сходясь и расходясь, словно партнеры в котильоне,[92] и все это время непрерывно обменивались репликами залпов.
Впрочем, Поль вскоре убедился, что вражеский фрегат гораздо более поворотлив и быстроходен, чем неуклюжий бывший купец, и попробовал с обычной своей решимостью лишить противника этого превосходства, приблизившись к нему вплотную. Однако попытка поставить «Ричарда» поперек носа «Сераписа» привела к обратным результатам: вражеский утлегарь медленно надвинулся на Пизанскую башню «Ричарда», где стоял Израиль, который поспешно вцепился в слабину паруса и замер, словно человек, ухватившийся за конскую гриву, чтобы затем вспрыгнуть в седло.
— Держи, держи крепче! — крикнул Поль, бросаясь к нему с канатом. И во мгновение ока он накрепко связал свой корабль с вражеским. Ветер, надувавший паруса «Сераписа», повернул его и всем бортом навалил на «Ричарда». Заскрежетали торчащие дула пушек, сцепились реи, однако борта не соприкоснулись. Между кораблями темным клином легла полоска воды, словно узкий венецианский канал, который дремлет меж двух сумрачных дворцов, а высоко над ним изогнулся таинственный Мост Вздохов.[93] Однако тут в вышине сомкнулись шесть ноков реев, и по мере того, как поднимались ветер и луна, можно было видеть и слышать три моста вздохов.
И в этот канал, в эту Лету, зеркально гладкую по сравнению с волнующимся вокруг морем, кануло за эту ночь немало бедных душ — кануло и было навеки забыто.
Словно кипящая лавой трещина, которая пролегла по спорной границе на какой-нибудь вулканической равнине, эта разделяющая их бездна была пастью смерти для обоих противников. И такой узкой, что канонирам, чтобы попасть банником в дуло собственной пушки, приходилось просовывать его в противолежащие порты вражеского корабля. Казалось, идет внутренняя усобица, а не бой между впервые встретившимися противниками. А вернее сказать, казалось, будто Сиамские [так] близнецы, забыв о своих братских узах, яростно схватились в противоестественной драке.
