Перебирая в памяти годы, проведенные мной в доме Барди, я ищу события, повлиявшие на меня. Это были не патриотические представления, столь любимые флорентийцами, — празднества в день покровителя города святого Иоанна, когда все торговцы выставляют на улицах свои лучшие товары, а рыцари и чиновники в пышных одеждах устраивают парад по Флоренции. Нет, меня потрясло нечто другое, и, должно быть, впервые я увидел это, когда мне было около девяти. С двумя мальчиками постарше мы пошли через реку в главную часть города и вдруг услышали трубы и увидели медленную процессию. Мы внезапно стали свидетелями публичной порки и истязания бедняги, которого вели на виселицу. Его измученные крики хлестали меня, как удары. Это было кровавое зрелище, заставившее меня содрогнуться. Разрываясь от жалости к этому человеку, я поспешил через Старый мост и вернулся домой в слезах.

Будучи послушным ребенком, я заслужил порку мессира Андреа лишь три или четыре раза — очень мало по сравнению с тем, что получали другие мальчики во Флоренции. Я часто замечал синяки на их руках и щеках. По субботам, в первый год моей жизни у Барди, меня купали с сестрами, Примаверой и Ванной, наши волосы мыли и сушили особыми полотенцами. Но даже после того, как нас перестали купать вместе, они продолжали называть меня своим милым медвежонком, il bel Orsino, целовали и часто наряжали в свои платья и накидки. Они защищали меня — как я любил их! — и смягчали ту злобу, что творилась вокруг дома сира Уго. Когда мне было около одиннадцати, в этом доме случилось чрезвычайно неприятное происшествие. Я предупреждал всех Барди, особенно монну Алессандру, которую я очень любил, что сынок Содерини, прыщавый Ветторио, был для меня настоящим мучением, постоянно пытался больно пнуть меня, отпихнуть локтем, плевался и обзывался. (Она отвечала, что я должен всячески избегать его и сдерживаться, что бы ни случилось. Его отец был большим человеком в правительстве, и так, мол, устроена жизнь.) Поэтому Барди не удивились, хотя и ужаснулись, когда однажды я пришел домой весь в крови. У дома сира Уго Ветторио подошел ко мне, когда я, сидя на коленях, подтягивал чулок, и пукнул прямо мне в лицо, за что я обозвал его свиньей. Я думал, что на этом все закончится, как он вдруг снял туфлю и ударил меня по лицу. Из носа пошла кровь, и в следующие несколько секунд в голове моей все помутилось от ярости. Я бросился на него, мы упали и покатились по земле, а я все бил и бил его по лицу изо всех сил. Должно быть, позвали сира Уго, потому что он внезапно появился и растащил нас, и теперь из носа Ветторио тоже лилась кровь.

Этой дракой я заслужил порку от мессира Андреа, которому пришлось еще и извиниться перед отцом Ветторио, а впоследствии какое-то время меня провожали на уроки латыни. С тех пор Ветторио и я избегали друг друга. Примерно в то же время я случайно увидел монну Алессандру, хозяйку дома, раздетой. Поднявшись наверх, я проходил мимо полуоткрытой двери спальни; я толкнул дверь и заглянул в комнату. В этот момент монна Алессандра как раз вставала из ванной, совершенно нагая, а Нельда, наша служанка, подавала ей полотенце. На какой-то миг я увидел покачивание полных грудей монны Алессандры и густой пучок темных волос внизу живота. Я мгновенно отпрянул, прокрался вниз и спрятался за большим сундуком. С тех пор я не хотел ее видеть, не хотел видеть и дочь ее Примаверу, образ которой упорно приходил мне на ум. К тому времени я уже вдоволь наслушался от старших мальчишек шуток о разбитных женщинах и вдовах, об их постоянном зуде и вечной жажде, о неуправляемой плоти, о том, что шерсть их всегда была готова к взбитию, а земля к вспашке. Я не понимал, как плоть может быть неуправляемой.

Память моя возвращается к событию, произошедшему незадолго до того, как я покинул дом мессира Андреа. Мне было почти тринадцать, а Примавере четырнадцать. Все в ней нравилось мне, и я, бывало, украдкой поглядывал на нее, а она, как мне кажется, с удовольствием отвечала на мои взгляды. Однажды мы вместе гостили в деревне и в последний день нашего пребывания там увидели, как блестящий черный жеребец взбирается на кобылу. На следующий день, уже во Флоренции, после ужина мы на минуту оказались одни наверху темной лестницы, и она взяла мою левую руку и запустила себе под юбку, между ног. Моя рука погрузилась в настойчиво манящую мягкость, горячую от волос и пота, а потом Примавера вытащила ее, на мгновение поднесла к своему носу, затем к моему, чтобы я мог ощутить запах, и убежала. В изумлении я все прижимал пальцы к носу, охваченный удовольствием, страхом и стыдом. Я хотел последовать за ней, чтобы вдохнуть запах всего ее тела, но испуг сковывал меня.

С того дня девушка переменилась. Она сторонилась меня, вела себя, словно ничего не случилось, и больше не отвечала на мои взгляды. Может быть, все это мне приснилось? Мне казалось, что меня холодно отвергли. Она вдруг перенесла меня в другой мир, и теперь я остался там один. Воспоминание о ее мягком упругом лоне долго преследовало меня, и лишь спустя много лет я смог в этом исповедоваться. Это было слишком постыдно и одновременно слишком приятно. Мне не хотелось от этого отказываться. По ночам моя преступная рука словно светилась, источая сладостные обещания и запах счастья. Примавера будто передала мне и моей руке часть своей прелести.

Отец Клеменс, мои речи, должно быть, поражают вас своей непристойностью, но позже я смогу оправдаться, распутывая клубок своих мыслей. И если поток моих слов, изливающийся на бумагу под угрозой Совета Десяти, кажется слишком спокойным, объяснение сему кроется в днях моего пребывания в Сирийской пустыне, где я познал тайну самообладания. Я расскажу вам об этом.

24 сентября. Год 1529-й от Рождества Господа Нашего. Примечание: члены Совета заседали в масках.

Обвиняемый: Николо Барон. Торговец сукном, пятидесяти двух лет от роду, венецианец, житель нижнего города, района Канареджио, прихожанин церкви Сан Джоббе.

Показания… [опущено]

Совет: Господин торговец сукном, теперь мы желаем спросить тебя о маленькой колбаске с ядом, которую ты держал за щекой — или под языком? — откуда она у тебя?

Барон: Господа, я получил ее от нашего покойного собрата, аптекаря Ясоне Бионди.

Совет: Да, но разве это был обычный яд? Ведь не сам Бионди изготовил его?

Барон: Нет, господа, он сказал, что получил его с Востока.

Совет: С Востока? Когда и как?

Барон: Однажды я слышал, как он говорил, что яд был доставлен через пустыню, с берегов Черного моря.

Совет: Кто привез его в Венецию и у кого Бионди купил его?

Барон: Господа, я не знаю, простите меня. Аптекарь был не из тех, кто говорит о подобных вещах.

Совет: Хочешь сказать, что ты и твои товарищи клали в рот себе смертельный яд, не имея представления, откуда он взялся?

Барон: Мы знали, что он смертельный, господа, — мы верили в это, и этого было достаточно. И… и поскольку надо было лишь прокусить тонкую оболочку, проглотить его и умереть, зачем нам знать еще что-то?

Совет: Берегись, пленник, здесь мы задаем вопросы… Итак, как мы поняли из твоих путаных ответов, тебе кажется правильным и справедливым, что некие люди тайно привозят в Венецию партии ядов и засовывают их себе в глотку?

Барон: Господа, я не знаю, как ответить… И речи не было о партиях. Мы не продавали его. Каждый из нас имел при себе лишь… лишь необходимое количество.

Совет: Послушай, Николо Барон. Ты, староста церкви в нижнем городе, выдавал себя за хорошего человека и при этом никогда не задумывался о том зле, которое может принести тайный ввоз смертельных веществ в Венецию, не говоря уже об опасности лично для тебя?