Содомия, это грязное и опасное преступление, — еще одно свидетельство жестокости и лицемерия Лореданов. В начале мая 1408 года, когда Совет Десяти разоблачил тайную секту содомитов, в которую входили люди как из верхнего, так и из нижнего городов, Лореданы, чувствуя подъем общественного страха и отвращения, возглавили партию, требовавшую для обвиняемых самого страшного наказания, то есть сожжения, каковой приговор и был вынесен нескольким не особо знатным дворянам. Двадцать восемь лет спустя, когда Андреа ди Леонардо Лоредан был застигнут ночью in flagrante [3] с одиннадцатилетним мальчиком из нижнего города, Лореданы поспешили замять дело, и Андреа приговорили лишь к выплате смехотворной суммы в семь дукатов в пользу семьи простых челядинцев, родителей мальчика.

Как с содомией, так и в случаях коррупции, насилия и скандалов с монастырями, которые оказывались подобием публичных домов, верно одно: когда в дело вовлечены члены их собственного клана, Лореданы всегда требуют терпимости и снисходительности, но когда они могут извлечь выгоду для своего имени и состояния из кровавой жестокости, они присоединяются к партии непримиримых. Я допускаю, однако, что в этом отношении они не отличаются от Морозини, Контарини, Дандоло и других правящих семей.

Низкая, отвратительная, злая исповедь — вот что подумаете вы, отец Клеменс, а что еще вы можете подумать? Поэтому я хочу предупредить вас прямо сейчас: она будет еще отвратительней, Боже, помоги мне, если я стану описывать события так, как они происходили, и я описала свое третье низменное деяние в точности, как оно было, чтобы вы поняли, как низко я пала в своем грешном желании отомстить Марко. Вы могли бы сказать, что я жаждала насилия от Агостино или даже (раз уж все пошло так) что я сама набросилась на него в порыве наслаждения. И ведь я не перестала совершать этот грех, — как я могла? — Марко не собирался прекращать, история не должна была стать достоянием сплетников верхней Венеции, никто ничего не знал, грех держался в тайне, он, как мерзкая гадина, постоянно был во мне, поэтому я продолжала бесчестить Марко даже в своем воображении, ведь он то же самое делал со мной. У меня не оставалось больше чести, только маска дамы, гордо ходящей к мессе по воскресеньям, кроме того, вспомните, что именно он положил начало этому падению, насилию и распутству, и только он, муж мой, обладал властью прекратить его, я этого сделать не могла. Скажу еще, что ни разу не выказал он сожаления, печали или стыда и что он прикасался ко мне только для того, чтобы отдать мое тело Агостино, который знал, что в тот, третий раз я украла удовольствие, в конце концов, я цеплялась за него. Теперь я понимаю, почему я снова не обратилась к отцу, не написала ему обо всем в письме: я погрязла в грехе и не желала отказываться от него, хоть я и приводила себе другие причины, почему не говорю ему. Я признаюсь в этом в первый раз; итак, вы видите мое падение и понимаете, почему Агостино начал думать, что оказывает мне большую услугу каждый раз, когда Марко отдавал меня ему. Только так Марко мог удовлетворить свои змеиные желания, и только так Агостино мог удержать его.

Так мы и жили втроем, каждый хотел чего-то своего, все трое погрязли в странном грехе, но я была хуже всех, потому что я понимала, что это зло, а они, думаю, не понимали, я же видела, что все мы варимся в котле похоти, а они смотрели только друг на друга. Кроме того, Боже мой, я ведь была флагманом чести, прекраснейшим цветком Венеции, возможно дочерью будущего дожа, я носила два самых гордых имени города, Лоредан-Контарини, и я глубоко погрязла в нечистом грехе со своим мужем и его любовником. Итак, повторю, что, несмотря на то, что я только что признала, после всех неприятностей с недугом Квирины, бросивших тень на меня и моего отца, мы не могли вынести еще одного скандала. Что тогда? Время шло, и грех становился все страшнее, потому что для возбуждения Марко постоянно требовалось что-то новенькое, пока эти двое не дошли до предела, когда, связав меня и раздвинув мне ноги, Марко сам, своими преступными пальцами, приоткрыл плоть мою для Агостино, а еще несколько недель спустя засунул его сучковатый ствол мне в рот. А что делала я? Я соревновалась с ними в похоти, и я выиграла. Они завязали мне глаза, но когда этот предмет засунули мне в рот и я почувствовала его травянистый вкус, все поплыло в моей голове, внезапно меня перестало заботить, что Марко заметит, как мне это нравится. Это была вершина моей мести: мой благородный муж из могущественного дома Контарини подавал мне удовольствия, как лакей, и я жадно сосала, пока весь сок не пролился мне в рот, и я представляла себе, как моя теплая моча течет по лицу Марко и капает с его великолепных локонов.

Мне придется прерваться, я не знаю, смогу ли продолжать, я не могу вынести собственного разврата, как это называют проповедники.

Отец Клеменс, прошло два часа, и я снова должна браться за перо, понимаете, я должна буду отправиться на поиски моего дорогого Орсо, итак, снова к исповеди, ведь зло продолжалось, и предстоит сказать еще многое, даже если придерживаться голых фактов. С этого момента я буду рассказывать только об основных моих грехах и поступках.

В июне мои месячные не пришли, мы были женаты уже год, и я хорошо помню это время, потому что мы собирались на виллу на лето, и в июле тоже не было месячных, я рассказала Марко, он позвал доктора Пьетри, и Пьетри сказал, что я понесла. Представьте себе наши чувства — ведь отцом был Агостино! Я была в ужасе и в то же время счастлива, наступила решительная схватка, Марко бесновался от ярости, кретин (а чего он ждал?), он не знал, что делать, но мы ничего не сказали Агостино, которого к тому же не было с нами на вилле. Марко бушевал как безумный, он оскорблял меня и грозил мне смертью, но я не уступала ему, я назвала его рогоносцем по собственному желанию, и он ударил меня, но я напомнила ему, что именно он, животное, начал все это. Что он мог возразить, ведь я не виновата, что ношу ребенка Агостино. Через несколько дней он успокоился, а на следующей неделе, когда Большие Руки приехал в Асоло, Марко рассказал ему обо всем. Несколько дней они ходили пьяные от счастья и танцевали по всей вилле, потому что, видите ли, Агостино сразу пообещал, что оставит все свое состояние их ребенку — их ребенку, так они его называли, словно я была ни при чем, это было их дитя. Послушайте, может быть, это тоже был грех с моей стороны, скажите мне, отец Клеменс, но я вскоре тоже почувствовала себя счастливой по двум причинам: во-первых, потому, что женщины выходят замуж, чтобы рожать детей, а во-вторых, потому, что это освобождало всех троих от греха, ведь этой парочке придется прекратить использовать меня для удовлетворения своей странной похоти, я перестану желать постыдного удовольствия от того, что они со мной делали, и буду думать только о ребенке, которому дадут имя Марко, но отцом которого будет Большой Агостино, и никто никогда об этом не узнает. Посему если эти двое хотят продолжать — пусть продолжают, но я больше не с ними, я перестану быть животным, в которое они меня превратили, особенно этот распутник Марко, который всегда искал новых удовольствий и хотел, чтобы его красотой восхищались и чтобы за ним ухаживали большие мужчины вроде Агостино. Дважды в тот год он уезжал с другими мужчинами на несколько дней и заставлял Агостино страдать. В любом случае я больше в этом не участвую, они могут продолжать свои низкие игры, но без меня, я по-настоящему стану Лореданой Лоредан Контарини, и день за днем я молилась Мадонне. Когда я оставалась одна, я дотрагивалась до своего живота и чувствовала, как он растет, я стала есть за двоих, Агостино это заметил. Но этому не суждено было случиться, увы, не суждено, только два месяца на Асоло наслаждалась я покоем и почти что счастьем, потому что на четвертый месяц, в сентябре, среди ночи начались боли, и семя вышло из меня кровавым сгустком, и Марко пришлось пойти за местной повитухой, доброй женщиной. Что ж, представьте наши чувства. Агостино печалился, а Марко не знал, что ему думать об этом, а я была несчастнее последнего нищего, каждый день мой был черной ночью, но я понимала, что это рука Божия. Я хорошо разбираюсь в счетах, нам пришлось заплатить за наш грех, особенно мне за мой, а долг был велик, он ужасно разросся. Я понимала также, что это может происходить снова и снова: комок кровавого семени, не проклятие дьявола, но кровавая плата за то зло, которое мы совершили. От греха не так просто освободиться, и однажды утром я выкрикнула это тем двоим в диком приступе ярости, выкрикнула им в лица и выжгла бы эти слова огнем на их порочных телах. Мне снова надо прерваться.