Итак, теперь я должна признаться, что начала трогать себя каждый день, я запиралась в спальне и делала это, и это продолжалось не один день, может быть, целую неделю, пока мы не вернулись в Венецию. Я с жадностью трогала себя до тех пор, пока моя грешная часть не раскрывалась так широко и не становилась такой влажной, что я могла почти что просунуть туда руку и умереть; хуже того, в те дни я использовала для этой цели свою лошадь, я ездила верхом каждый день, ездила по всем нашим землям, это помогало, я прижималась своей влажной частью к лошади, я наказывала эту часть кожаным седлом, я наказывала ее повсюду, я хотела наказать ее лошадиной мордой, вот до какого распутства я дошла. Марко так и не узнал, что я делала, никто не узнал. Потом я поборола свою похоть, свой самый темный стыд, и я признаюсь во всех этих преступлениях и раскаиваюсь искренне и жестоко. Я сокрушаюсь. Простите мне, отец Клеменс, я сожалею об этом, это горькое сожаление, это была грязь и низость, и я не имела стыда, я раскаиваюсь, я восстаю против этого гнусного греха, разврата, я отрекаюсь от него, да уйдет он прочь от меня и да будет проклят, простите меня, простите меня, вознесите меня над ним, Господи, прости мне.

Теперь подождите, мне пришлось оторваться от этого письма, чтобы прийти в себя и успокоиться, и вот я возвращаюсь.

Я сказана, что вспомню о временах самых тяжких грехов (1) и (2). Трогать себя, ездить верхом, наказывать — это были части (1), и вот конец (1), полный и законченный отчет моих совести и памяти. Это был разврат. Но постойте, не стоит больше извиняться, и я не думаю, что поведала обо всех подробностях (1), вовсе нет. Но я записала почти все слова, потому что они до сих пор беспокоят меня, иногда они доставляют мне еще больше беспокойства, куда больше. Скажите, почему все слова, обозначающие постыдные дела: «разврат», «манда», «сокол», «распутство», «порок», «блуд», «прелюбодеяние» и «растление» — это слова мужчин или проповедников? Хорошие слова тоже в основном произносятся мужчинами: «целомудрие», «скромность», «воздержание» и «чистота». Я страшусь всех этих слов, особенно тех, которые называют низменные части тела, они опасны даже сами по себе, одни их звуки, и они сильны, потому что их употребляли применительно ко мне, вот почему иногда я думаю, что душа моя не может быть спасена, как бы истово я ни молилась Марии и Христу. Когда я думаю о своих днях с Марко, только мужские слова приходят мне на ум, я была сосудом плотских желаний, я пристрастилась к греху как животное, и я не могу спастись, потому что даже в моем рассказе, в самих словах есть низкое порочное чувство, как будто мной снова овладевают, и это чувство не отпускает меня, как этот убийца-капитан, чудовище и собака, который до сих пор жив и наслаждается всеми своими почестями в верхнем городе, и вы думаете, он не знает, что я жива? Боже всемогущий, да он знаком с моим отцом! Он знал мою мать!

Стойте, я сбилась с мысли, я даже не понимаю, что пишет моя рука, потому что не вижу того, что следует видеть, мне нужны слова более точные, может, мне стоит почитать книги, я имею в виду не поэзию, а проповеди и обличения греха. У меня есть вопрос, и я должна знать на него ответ, чтобы спастись. Вот мой вопрос: как я могу исповедаться в своем разврате и смыть его с себя, если, просто описывая эти события спустя семнадцать лет, я испытываю чувство нового греха и похоти? Вспомните, я ни разу не исповедалась в этих грехах за все эти годы, ни разу, и теперь старые злодеяния превращаются в слова, и они врезались в память, готовые слова как колдовские заклинания, вот почему мне приходится их произносить, писать, исторгать. Если слова грешны, если картины, создаваемые этими словами, грешны, если сам разговор о грехе грешен, не грешна ли моя исповедь и, может быть было бы лучше, если бы я не исповедовалась, не рассказывала, не писала об этом? Но тогда старые грехи оставались бы в своей грязи, как чудовищные якоря на дне моей памяти, жабы, как я их называю. Если мы решились исповедаться в тайном грехе, не приходится ли нам выкапывать его при помощи слов, ворошить и вытаскивать наружу также и слова и не накладывать ограничений на то, что мы говорим, — если мы ставим себе пределы, то как узнать, где их провести?

Мария, Матерь Божия, прошу, помоги мне, я хочу поступать правильно, я отвергаю дьявола, я хочу рассказать и в то же время прекратить рассказывать, спасти душу свою от ада, я собираюсь рассказать о брате Орсо, но я не знаю, как писать, не произнося сперва слова громко вслух, чтобы услышать их, так меня учили писать, но как может рот, который делал то, что он делал, который говорил о капитане, затем рассказать об Орсо? По сравнению с Орсо я мерзость. Пока я была женой Марко ди Доменико Контарини, половые губы были истинной моей сутью, я хотела, чтобы моих бесстыдных отверстий желали, в них были сосредоточены для меня самое пьянящее чувство и сама жизнь, в них был высший пик, удовольствие, вожделение царило у меня между ног — в том, что капитан называл «вульва» и «манда», это была я, и этому же были посвящены два года с Большим Агостино, мой господин и повелитель Марко позаботился об этом. Христос, помоги мне. Но в плотских членах нет души, они мертвы, и если они живут сами по себе, они — прислужники дьявола, так как же я могу считать, что заслуживаю увидеть Бога через семнадцать или сто лет после своих преступлений, ведь я чувствую, когда рассказываю свою повесть, что я — это все еще вульва. Я думала, что отомщу Марко, изменяя ему даже в душе, я хочу сказать — в глубине себя, в том «я», что присутствует неизменно, а не только в том «я», которое составляют мои срамные органы, и я сделала это, скатившись так далеко, как только возможно, чтобы причинить ему как можно больше боли, но все это обернулось против меня, я стала рабыней удовольствия, и могу сказать, что наибольшее удовольствие доставлял мне член дьявола, вот что целовала я, Лоредана Лоредан Контарини! Отец Клеменс, можете ли вы спасти меня, можете ли вы сделать хоть что-нибудь, чтобы спасти меня? В своей жизни я не желала вреда никому, кроме Марко, но ему я хотела навредить от всей души и так глубоко, что все это извратилось и обернулось ужасным грехом. Я раскаиваюсь, я раскаиваюсь, я чувствую глубокий стыд, я недостойна, знаю, даже если бы я могла получить Божие благословение.

Мне придется прерваться.

Теперь я исповедуюсь и расскажу о последних моих темных деяниях, о (2), я хочу выдать всю правду о себе. Но даже несмотря на это, да будет душа моя спасена.

(2) случилось в октябре на третий год после нашей свадьбы. В начале месяца мы вернулись в город, капитану вскоре предстояло отправиться в море на полгода, и Марко переживал из-за этого, он постоянно говорил мне, что будет скучать по его приятному обществу. Семейные дела и Дворец держали капитана в Венеции, он не мог отлучаться, поэтому я с радостью говорю, что после нашего возвращения с постоялого двора в Асоло не случилось никакого другого бесчестья (помимо того, что я трогала себя), но когда мы вернулись в Венецию, каждый день я боялась капитана, хотя видела его не чаще чем раз в неделю: Марко проводил много времени в его доме, но даже видеть капитана было мне нелегко, потому что я знала, что в нем зло. Он так и остался для меня тем постоялым двором, хотя никто из нас, даже Марко, никогда не упоминал те гнусные дела, ни разу, я бы не перенесла этого, потому что не могла позволить, чтобы подобные разговоры стали повседневностью и частью меня. По пути с постоялого двора (Марко этого не слышал, я точно помню) капитан сказал мне, что мой муж ничем от меня не отличается, он такая же, как и я, хорошенькая женщина, которой по ошибке досталось мужское тело, поэтому он никогда не будет счастлив, но капитан сделает все, чтобы счастливой была женская часть. Как странно это было, но что позже напугало меня еще больше, чем этот разговор, так это произошедшая перемена. Теперь Марко начал обожать своего любовника. Каждый день я пыталась найти способ сказать Марко, что не хочу видеть капитана, не хочу, чтобы он приходил в наш дом здесь, в городе, что если он придет к обеду, я скажусь больной и буду есть в своей спальне, я даже говорила, что боюсь капитана, и пригрозила, что пойду к своему отцу сиру Антонио. Но Марко потерял голову, он вспыхивал от гнева, сквернословил, обвинял меня в том, что я непокорная размалеванная шлюха, несколько раз ударил меня по лицу и часто кричал, что он хозяин и повелитель в доме, таков венецианский закон, говорил он. Но я поклялась ему и себе в одной вещи: они могут посягнуть на меня, как последние трусы, в нашем доме, хотя я буду отбиваться руками и зубами, но я никогда не выйду на улицу вместе с ними, Марко и капитаном, им придется убить меня, чтобы вынести из дома.