Хотя сейчас Р'сафа — всего лишь островок в пустыне, раньше это был Сергиополис — процветающий раннехристианский город, названный в честь римского военачальника Сергия. Он принял мученическую смерть за то, что отказался приносить жертву Юпитеру. Его жизнь, страдания, израненные ноги стали символом борьбы и веры для семерых отшельников. Отказавшись притворяться, будто верит в языческого бога, Сергий упорствовал в своей проповеди Христа, и его заставили пробежать восемнадцать миль по обжигающей пустыне в утыканных гвоздями башмаках. Затем ему отрубили голову. В свою первую неделю в Р'сафа я постоянно думал о боли, крови, ударах, палящем солнце, разорванных стопах, лице в синяках, потрескавшихся губах, шелушащейся коже, плевках и позоре. Почему Христос был так дорог ему, так страшно дорог? Потому что Он — источник смысла, наполняющий каждый день целью — любовью, благими деяниями и спасением, а Сергий не мог жить без этого. Ни на секунду не мог он жить без смысла. Если это верно, то так ли сложно поставить веру выше телесной боли? Подняться над нашим терзаемым прахом?

Странным образом я вспомнил одну из историй Боккаччо, мирской рассказ об обманутом любовнике, который держит свою бывшую возлюбленную обнаженной под яростным солнцем, — и вот она едва жива, ее кожа покраснела, распухла и растрескалась. Я раздумывал, не выйти ли и мне на солнце, но я прибыл в Р'сафа не для того, чтобы умереть. Сирийское солнце — не летнее тосканское солнышко, когда повсюду вода и тенистые деревья. Господи, как они могли так поступить с Сергием? Но это и было ради Господа, Юпитер против Христа. Оправдал ли Христос — и оправдывает ли вообще — убийство во имя Его?

Р'сафа или убивает, или оживляет. В краткой беседе (на латыни) с двумя отшельниками, опекавшими меня (один из них был немцем), я получил все необходимые советы. Покидая свое убежище, надо постоянно сохранять бдительность. Опасности были явными и тайными: в пустыне легко заблудиться или внезапно заболеть, могут напасть волки, пантеры или отряд бандитов, хотя что они могут забрать? Еще ядовитые змеи и насекомые с золотыми спинками. Лучше уж быть покусанным дикими зверями. Я уже почти погиб от ядовитого жала возле Иерусалима. По желанию я мог совершать короткие вылазки в пустыню, но лучше было этого не делать, разве что в полдень, в самую жару, потому что на рассвете выходили опасные твари. Но поначалу я должен был найти укромное место, средоточие молитв и размышлений, внутри обширных руин Р'сафа и построить там укрытие от солнца и хищных зверей — впрочем, не слишком удобное укрытие. Моя задача была ясна — позволить акту мысли восторжествовать над физическими неудобствами. Это дело упорной, целенаправленной медитации.

Несколько недель я спал в тени старых стен и тщательно изучал Р'сафа. Под палящим солнцем я исходил кругами всю прилегающую пустыню, стараясь подготовить себя. В Сергиополисе (Р'сафа) я нашел груду камней, которая, должно быть, когда-то была церковью Святого Сергия, — огромные слежавшиеся массы пожелтевшего камня, по большей части занесенные песком. Я соорудил себе кров из обломков этого камня, загородив ими угол старой городской стены. С того места, где я сидел, был виден наполовину засыпанный верх колонны. Я разрыл землю вокруг и очистил поверхность колонны. Моему взору открылся прелестный ряд листьев на аканте. Кто вырезал и отлил ее десять столетий назад? Простой каменщик? Рабы?

Поначалу мне постоянно хотелось пить, и было никак не избежать козлиных мехов. Я пил из них воду и ел немного орехов и толченых бобов, перемешанных с травами и водой. Постепенно я научился добавлять в эту смесь сухие финики.

Когда я простирался для молитвы, я прибегал к тому способу видеть и думать, которому научился у Ибрагима. Он предписывал сочетать размеренное дыхание с упражнениями в длительном созерцании, — упражнениями, в ходе которых созерцаемый предмет растворяется и исчезает или, наоборот, становится центром всего сущего. Вы знаете, отец Клеменс, как трудно удерживать мысль хотя бы несколько минут или сосредоточенно читать молитву в течение часа. Но представьте себе, что значит удерживать какую-то идею по три-четыре часа кряду, затем возвращаться к ней на следующий день, и так далее — на протяжении недель и месяцев. Мужчины нередко молятся по часу или по два, размышляя в это время о службе или мысленно ссорясь с соседом. А женщины способны прочитать сотню раз «Богородица, Дева, радуйся», думая о сотне домашних дел. В обоих случаях это не молитва и не размышление — это привычка.

Бедуины предаются любви друг с другом в пустыне, а отшельникам остается только слиться с горячим песком, ибо помимо пищи для самого духовного из чувств [зрения] пустыня скупа. Все здесь предрасполагает к поискам Бога. Внимательно изучив бесчисленные оттенки желтовато-коричневого и сероватого песка, глаза поднимаются вверх — небо, дюны, горизонты. Так проходят часы. Глаза всматриваются, приглядываются, пока не случается удивительное: контуры дюн рассеиваются, смешиваясь с яркой синевой небес, и мы слышим зов чего-то безбрежного, на вершине наших возможностей, лежащего в нас самих и в то же время вне нас, в пустоте. Это нечто может относиться только к Богу, благороднейшей из идей, ибо она вмещает все иные идеи.

Несмотря на то, что наступившая зима была короткой и дожди шли не так часто, чтобы согреться, мне приходилось больше двигаться. Я отошел от чистых размышлений и снова принялся изучать облик пустыни. Теперь все здесь выглядело по-другому: серо-золотой песок размел ветер. Я мог бы описать множество животных, которые рыскали по дюнам, в том числе огромного черного зверя, похожего на кота, которого я видел несколько раз. Но я не могу позволить себе эти отступления, часы моей исповеди, быть может, уже сочтены.

Я понял, как привязался к этим печальным руинам, к бывшему городу святого Сергия, — и это несмотря на то, что по утрам я часто просыпался оттого, что уши и ноздри были полностью забиты песком. Ветер то и дело поднимал в воздух мелкую песочную взвесь. А песчаные бури, как холодное пламя чистой мысли, превращали все в белую ночь, принося с собой полное опустошение. Не было никакой нужды продолжать медитации во время песчаной бури. Природа делала это за меня: белая ночь разрешает все противоречия.

Когда настала весна, я понял, что поднялся на следующую ступень знания, что мне нужны перемены.

Однажды, выполняя собственное задание обойти каждый холмик, камень, закоулок и щель в Р'сафе, я наткнулся на длинные узкие отверстия в земле, через которые свет проникал в три большие пещеры — подземные резервуары для воды. Ошеломленный, я вглядывался в подземное пространство величиной в три флорентийских собора, внутри полностью покрытое кирпичом, песком и бутом. Три собора! Я тут же представил себе Сергиополис, оживленный город в сердце пустыни, прятавший свое сердце в этих трех таинственных пещерах. Вот загадка: пустыня была когда-то осенена благодатью, здесь была вода, здесь шли обильные дожди и колодцы не пересыхали. Куда девалась вода, куда исчезла благодать?

Позже, когда лучи солнца стали проникать в отверстие, я смог разглядеть небольшие участки днища в двух пещерах. Были ли это остатки кирпичных полов? Целые недели я потратил на то, чтобы отыскать вход в пещеры. Поскольку своды, располагавшиеся в земле прямо над этими отверстиями, были разрушены, я счел слишком опасной попытку спуститься в пещеры прямо через них. Я прочесал каждый клочок земли над пещерами и вокруг них. Я ничего не нашел. Как-то поздно вечером недалеко от южного крепостного вала, у основания занесенной песком груды кирпичей я обнаружил большую дыру, аккуратно, но не плотно заложенную булыжниками. Я разобрал кладку, заглянул внутрь и увидел узкую полосу кирпичных ступеней, уходящих вниз в кромешную тьму. Однако был уже слишком поздний час, чтобы еще что-то предпринимать. Что находилось там, внизу? Я восстановил разобранную кладку. Спускаться вниз можно было, только когда яркие лучи дневного света проникали в пещеру, иначе опасность заблудиться была слишком велика. Другие, как я понял, тоже знают о входе. Может, в этой черной пустоте устроен тайник или убежище? В ту ночь я плохо спал, почти не сомкнул глаз; в тревожном сне о том, что я сделаю и увижу на следующий день, я возносился в тумане над поваленными зданиями. Помимо Нового Завета и пачки писчей бумаги моей единственной роскошью была трехфунтовая связка свечей, которую я захватил с собой в путешествие по пустыне.