Попасть в смешное положение — это для французского правительства самый верный путь к тому, чтобы уничтожить себя. Бонапарт сознает, в каком смешном свете выставили его последние неудачные попытки разыграть роль диктатора Европы. Чем более жалкой становится его позиция в Европе, тем острее он чувствует необходимость казаться грозным внутри Франции. Вследствие этого господство террора прогрессивно возрастает. Генерал Эспинас, поставленный во главе министерства внутренних дел, имеет теперь подкрепление в лице бывшего гусарского полковника г-на Буаттеля, стоящего во главе префектуры полиции. «Continental Review»[322] так описывает систему, принятую этими военными приспешниками Второй империи:

«Они взяли старые списки лиц, которые после волнений 1848 и 1851 гг. были признаны полицией опасными, — и стали по этим спискам производить массовые аресты как в Париже, так и в департаментах. Все это было сделано без какого бы то ни было расследования вопроса о том, давали или не давали с тех пор эти лица поводы для предъявления им каких-либо обвинений; последствия получились самые тяжелые. Так, ряд почтенных граждан, увлеченных в 1848 г. порывом, охватившим всю нацию, и сочувствовавших передовым идеям, но затем вовсе оставивших политику, причем многие из них теперь уже отцы семейств и усердно занимаются торговлей, — были оторваны полицией от своих занятий и вырваны из среды своих семейств. Все эти общеизвестные факты показывают, как мало оснований имелось для арестов и насколько отсутствовала даже видимость законности или необходимости проводимого террора. Среди лиц, которых агенты полиции пытались арестовать, встречались такие, которые уже не менее шести лет находились вне Франции и, следовательно, не могли совершить никакого проступка; тем не менее, если бы они оказались в этот момент во Франции, они неминуемо были бы брошены в тюрьму якобы в интересах «общественной безопасности». Мало того, были даже случаи, когда полиция являлась с целью ареста в дома таких лиц, которые умерли несколько лет тому назад. Их имена значились в списках лиц, арестованных когда-то прежде (причем многие из них были арестованы в свое время просто потому, что оказались на улице среди толпы, что и было их единственным преступлением). Таким образом, ясно, что полиция ведет борьбу не против виновных, а против подозрительных, и способ, при помощи которого выполняется этот закон, сам по себе оправдывает название, данное ему общественным мнением. В департаментах дело обстоит приблизительно так же, как в Париже. Списки подозрительных были составлены администрацией, и горе тем, кто на последних июньских выборах отважился выступить против кандидатов, рекомендованных префектом, а также тем, кто, считая конституцию, избирательный закон и циркуляры министра внутренних дел чем-то действительно реальным, вообразил, что можно принимать меры для избрания кандидатов по своему выбору. Эти кандидаты теперь рассматриваются как наихудшие преступники и должны быть либо очень богатыми и очень влиятельными, либо пользоваться покровительством сильных друзей, чтобы избежать мести тех чиновников, которым они стали поперек дороги. Среди лиц, арестованных в провинции, значится имя генерала Курте, который был в 1848 г. главнокомандующим парижской национальной гвардии, но последние девять лет жил в полном уединении в деревенской усадьбе в департаменте Алье, вдали от общества, от политики и общественных дел».

При такой системе «общественной безопасности», при судорогах торгового кризиса, ставшего хроническим, французская буржуазия будет скоро доведена до такого предела, когда революция будет представляться ее сознанию как нечто необходимое для «восстановления доверия».

Написано К. Марксом 18 марта 1858 г.

Напечатано в газете «New-York Daily Tribune» № 5287, 1 апреля 1858 г.

Печатается по тексту газеты

Перевод с английского

Париж, 27 марта 1858 г.

Самое трудное положение для правителя — это положение штатского человека во главе деспотического военного государства. На Востоке эта трудность более или менее устраняется тем, что деспота превращают в бога: теократический характер такой власти не позволяет ставить правителя на одну доску с его воинами. В императорском Риме обожествление императоров не давало такой же защиты, но вытекало из той же необходимости. Итак, Луи Бонапарт — штатский, хотя он и написал историю пушки[323]; но он не может воспользоваться римским прецедентом. Отсюда все увеличивающиеся трудности его положения. По мере того как для Франции становится все более невыносимым ярмо армии, армия становится все смелее в своем стремлении запрячь в это ярмо Бонапарта. После 10 декабря[324] Бонапарт мог тешить себя мыслью, что он — избранник крестьянства, то есть подавляющего большинства французского народа. Со времени покушения 14 января он знает, что существует только милостью армии. Поскольку он был вынужден открыто признать, что он правит посредством армии, совершенно естественно, что армия пытается править посредством его самого.

Разделение Франции на пять пашалыков было поэтому лишь прелюдией к назначению Эспинаса министром внутренних дел. Затем последовало назначение главой парижской полиции г-на Буаттеля, который в 1830 г. был унтер-офицером и служил в одном полку с г-ном де Персиньи в Ла-Фере; когда разразилась июльская революция, он пытался заставить своих товарищей кричать: «Vive Napoleon II!» [ «Да здравствует Наполеон II!» Ред.]. Возвеличение Буаттеля сопровождается назначением Пелисье, герцога Малаховского, представителем его императорского величества при сент-джемсском дворе. Это назначение есть не что иное, как комплимент армии и угроза по адресу Англии. Правда, «Moniteur» пытается представить его как комплимент Джону Булю, но Вейо из «Univers»[325], который, как известно, имеет свои petites et grandes entrees [права бывать на официальных приемах и запросто. Ред.] в Тюильри, предсказывал это событие в злобной статье, в которой была такая многозначительная фраза:

«Гордость Англии уязвлена, и уязвлена уже давно. Рана была нанесена ей в Крыму, под Альмой, под Инкерманом, на Малаховом кургане, повсюду, где французы были первыми на поле боя и глубже всех проникали в расположение неприятеля. Сент-Арно, Боске, Канробер, Пелисье, Мак-Магон — вот люди, которые уязвили гордость Англии».

Словом, Наполеон III отправил в Лондон своего Меншикова, от которого, кстати сказать, он даже рад на некоторое время отделаться, поскольку Пелисье занял фрондерскую позицию, как только было отменено его назначение главнокомандующим пяти пашалыков. Когда эта новость стала известна, парижская биржа немедленно реагировала понижением.

У Пелисье немало предлогов мстить Англии. В 1842 г., выступая перед своими избирателями в Тивертоне, Пальмерстон публично заклеймил его, назвав чудовищем, и подал сигнал для всеобщего поношения его в лондонской прессе. После Крымской войны генерал де Лей-си Эванс более чем прозрачно намекнул в палате общин, что Пелисье был главным виновником тех позорных неудач, которые постигли английскую армию под Севастополем. Британская пресса также весьма грубо обошлась с ним, комментируя намеки генерала Эванса. Наконец, сам Пелисье на одном банкете в честь генералов Крымской войны попросту присвоил французскому оружию всю славу этой войны — если можно говорить о славе, — даже не удостоив упоминанием сотрудничество Джона Буля. В отместку за это лондонская пресса снова раскритиковала Пелисье. Кроме того, Пелисье, как известно, и по своему характеру не способен играть роль того персонажа из греческой мифологии, который один умел излечивать им же нанесенные раны[326]. И все же мы не можем согласиться с мнением тех лондонских газет, которые, взвинчивая себя до римских настроений, советуют консулам быть настороже, «ne republica detrimenti capiat» [ «дабы республика не потерпела ущерба». Ред.]. Пелисье — это запугивание, но это не война. Его назначение — это просто-напросто coup de theatre [театральный трюк. Ред.].