В смысле чисто интеллектуальных способностей новый кабинет легко может выдержать сравнение со своим предшественником. Люди, подобные Дизраэли, Стэнли и Элленборо, без ущерба для себя могут быть противопоставлены людям такого калибра, как г-н Вернон Смит, бывший председатель Контрольного совета, или военный министр лорд Панмюр, уже одна фраза которого «Позаботьтесь о Даубе»[308] способна его обессмертить, или сэр Дж. К. Льюис, воплощение скучного «Edinburgh Review», или даже столь высоконравственным величинам, как лорд-хранитель печати Кланрикард. Фактически Пальмерстон в свое время заменил не только министерство всех партий министерством без партий, но и кабинет всех талантов кабинетом без талантов, кроме своего собственного.
Не может быть сомнения, что Пальмерстон даже и не подозревал о том, что его падение окончательно. Он был уверен, что лорд Дерби и на этот раз, как во время Крымской войны, откажется от поста премьер-министра. Тогда к королеве был бы вызван Рассел, и так как большая часть его собственной армии служила при Пальмерстоне, а большинство враждебной армии стояло под знаменем Дизраэли, то Расселу пришлось бы отказаться от надежды образовать кабинет, тем более, что, будучи вигом, он не мог бы прибегнуть к «крайней мере» — к роспуску парламента, избранного под знаменами вигов. Возвращение Пальмерстона к власти после недели колебаний стало бы, таким образом, неизбежным. Этот тонкий расчет был сведен к нулю согласием Дерби. Неизвестно, долго ли останется у власти министерство тори. Может быть, они продержатся несколько месяцев, пока не будут вынуждены прибегнуть к роспуску парламента — мероприятию, которое они непременно должны будут осуществить, прежде чем окончательно откажутся от власти. Но два обстоятельства для нас совершенно несомненны, а именно, что правление тори будет ознаменовано внесением весьма либеральных законопроектов в области социальных реформ (чему ручательством служит деятельность лорда Стэнли до сего времени и билль сэра Джона Пакингтона о народном образовании) и, главное, что они внесут весьма полезную и благотворную перемену во внешнюю политику. Правда, многие поверхностные наблюдатели и публицисты утверждают, что падение Пальмерстона не нанесет большого удара Луи-Наполеону, так как, мол, некоторые члены нового торийского министерства состоят в хороших личных отношениях с французским деспотом и Англия находится не в таком положении, чтобы вести войну с могущественной континентальной державой. Но именно потому, что Англия не в состоянии предпринять новую войну, мы считаем в высшей степени знаменательным ее ответ на грубые угрозы и наглые требования сатрапов Луи-Наполеона. Независимые либералы в парламенте, отражая несомненные и ясно выраженные настроения нации, ответили на депешу Валевского провалом пальмерстоновского билля о заговорах[309] вовсе не потому, что Малмсбери и Дизраэли должны были вступить в министерство. Лорд Дерби может оступиться и пасть, но решение принять поправку Милнера Гибсона[310] останется и принесет свои плоды, несмотря ни на что.
Мы не верим в сколько-нибудь искренний и длительный союз между британским торизмом и французским бонапартизмом.
Против этого восстают внутренние побуждения, традиции и стремления обеих сторон. Мы не считаем возможным, чтобы новый кабинет вновь вернулся к пальмерстоновскому биллю о заговорах и стал настаивать на его проведении, о чем с такой уверенностью говорят парижские газеты. Если он это и сделает, то не раньше, чем даст ответ Валевскому и де Морни в духе Питта и Каслри. При всех своих недостатках торизм должен сперва изменить свою природу, прежде чем он согласится изменять законы Англии по указке Бонапарта.
Впрочем, предположение о том, что в недалеком будущем между обоими правительствами произойдет разрыв, не умаляет значения недавно принятого решения. По нашему мнению, наиболее важной стороной этого решения является то, что оно перед лицом Европы провозглашает, что Британия перестала играть роль подручного императорской Франции. Так это воспринято в Брюсселе, в Турине и даже в Вене; так же это будет скоро воспринято в Берлине, Мадриде и Санкт-Петербурге. Англия, которая так долго была тюремщиком первого Наполеона, демонстративно отказалась играть дальше роль приспешника при его наследнике[311].
Написано К. Марксом 26 февраля 1858 г.
Напечатано в газете «New-York Daily Tribune» № 5272, 15 марта 1858 г. в качестве передовой
Печатается по тексту газеты
Перевод с английского
К. МАРКС
ЗНАМЕНИЯ ВРЕМЕНИ
Париж, 11 марта 1858 г.
В ночь на субботу 6 марта произошел небольшой республиканский мятеж в Шалоне на Соне; в ночь на среду 10 марта состоялось собрание заговорщиков в этом городе; начиная с 24 февраля, то есть с десятой годовщины февральской революции, производятся массовые аресты, столь напоминающие по своему характеру алжирские облавы[312], что во Франции, как заявляет лондонский «Punch», скоро останутся только два класса: заключенные и тюремщики; появился полуофициальный памфлет «Наполеон III и Англия»[313], и одновременно в «Moniteur» напечатаны выдержки из переписки Наполеона I; наконец, половина парижан озабочена тем, чтобы обеспечить себе место на казни Орсини, которая до сих пор откладывалась. Относительно заключительного блюда в этом императорском меню следует заметить, что, благодаря стечению обстоятельств, которые мало кому известны, вопрос о том, чтобы Орсини «был отправлен к праотцам», как цинично выражаются кокни [лондонские обыватели. Ред.], принял в еще большей степени роковой оборот, чем даже казнь участников бунта в Бюзансе при Луи-Филиппе[314]. Тогда буря народного негодования разыгралась потому, что это кровавое дело, — хотя оно было осуществлено посредством суда, в соответствии со всеми формальностями французского закона, — обнажило самые отвратительные черты лицемерного царствования Луи-Филиппа. Герцогу Пралену был прописан вместо лекарства яд, дабы он мог избежать позорной смерти обычного уголовного преступника[315], между тем как emeutiers [участники бунта. Ред.], полумертвые от истощения крестьяне, совершившие убийство непредумышленно, под влиянием голода, во время стычки, вызванной увозом зерна, были безжалостно переданы в руки палача. Напротив, Орсини мужественно признал свое участие в покушении и всю ответственность взял на себя. Он был осужден на основании закона, и какую бы симпатию ни питали к нему массы парижского населения, участь его сама по себе не содержит чего-либо, особенно дискредитирующего Вторую империю. Однако если принять во внимание ряд обстоятельств, сопровождающих это дело, то оно представится в совершенно ином виде. На протяжении всей судебной процедуры любопытство Парижа было возбуждено необычным ведением ее, не имеющим прецедентов в летописях политических процессов Франции.
Обвинительное заключение было составлено в мягких и умеренных выражениях. В нем имелись лишь туманные ссылки на факты, установленные juge d'instruction [судебным следователем. Ред.], а длительные и неоднократные допросы полицейских властей, обычно играющие основную роль в такого рода процессах, были вовсе опущены. Казалось, в документе преобладала одна мысль — чем меньше говорить об этом, тем лучше. Впервые подсудимый встретил в императорском суде приличное обращение. По словам очевидца, «совсем или почти совсем не наблюдалось запугивания, высокомерного обращения или попыток прерывать выступление». Жюль Фавр, защитник Орсини, даже не был призван к порядку, когда он отважился произнести такую тираду:
