Написано К. Марксом 23 января 1855 г.

Напечатано о «Neue Oder-Zeitung» № 43, 26 января 1855 г.

Печатается по тексту газеты

Перевод с немецкого

НЕОПУБЛИКОВАННЫЙ ОТРЫВОК ИЗ СЕРИИ СТАТЕЙ «РЕВОЛЮЦИОННАЯ ИСПАНИЯ»[339]

… [вернуть под] знамя революции армию Бальестероса, которая после капитуляции своего начальника все еще оставалась сосредоточенной в Приего, на 10 лье севернее Малаги.

Во время этой своей второй Кадисской экспедиции[340] он [Риего. Ред.] был взят в плен бойцом из отряда генерала Молитора, передан апостолической банде и отправлен в Мадрид, где был казнен 7 ноября, за четыре дня до возвращения Фердинанда в столицу.

(«He по своей оплошности пал Риего, он был предан подлым Бурбоном»).

Когда Фердинанд прибыл в Мадрид, его посетили и приветствовали офицеры банд «армии веры»[341]; после их ухода он воскликнул, обращаясь к своим придворным: «Это те же псы, только ошейники другие».

Число монахов, доходившее в 1822 г. до 16310, увеличилось в 1830 г. до 61727, что означает прирост за 8 лет на 45417 [Далее в рукописи зачерннуто; «профессиональных нищих». Ред.]. Из мадридской «Gaceta» мы видим, что за один месяц с 24 августа по 24 сентября 1824 г. было расстреляно, повешено и четвертовано 1200 человек, причем варварский декрет против комунерос[342], франкмасонов и т. д. тогда еще не был обнародован. Университет в Севилье был закрыт на долгие годы, но вместо него была открыта государственная школа для обучения бою быков.

Фридрих Великий, беседуя со своим военным министром, спросил его, какую из европейских стран, по его мнению, труднее всего было бы разорить? Видя, что министр находится в некотором замешательстве, он ответил за него:

«Это Испания, так как испанское правительство уже многие годы старается ее разорить, но все тщетно».

Фридрих Великий как будто предвидел царствование Фердинанда VII.

Поражение революции 1820–1823 гг. легко объяснить. Это была буржуазная революция, точнее, городская революция, в которой деревенское население, невежественное, косное, приверженное к пышному церемониалу богослужений, оставалось пассивным наблюдателем борьбы между партиями, едва ли понимая ее смысл. В немногих провинциях, где в виде исключения деревенское население принимало активное участие в борьбе, оно выступало чаще на стороне контрреволюции— факт, вполне понятный в Испании, в этом «складе старинных обычаев, в этом хранилище всего, что в других местах уже давно изжито и позабыто», в этой стране, где во время войны за независимость встречались крестьяне, носившие шпоры, взятые из арсенала Альгамбры, и вооруженные алебардами и пиками тонкой старинной работы, которыми пользовались еще в войнах XV века. Кроме того, характерной особенностью Испании было то, что каждый крестьянин, который имел над входом своей жалкой хижины высеченный на камне дворянский герб, считал себя дворянином и что, вследствие этого, деревенское население вообще, хотя и ограбленное и нищее, никогда не испытывало того чувства глубочайшего унижения, которое ожесточало крестьян во всех других странах феодальной Европы. Тот факт, что революционная партия не сумела связать интересы крестьянства с движением городов, признается двумя лицами, игравшими виднейшую роль в революции, — генералом Морильо и Сан-Мигелем. Морильо, которого никак нельзя заподозрить в симпатии к революции, писал из Галисии герцогу Ангулемскому:

«Если бы кортесы приняли закон о сениориальных правах и таким образом отняли у грандов их земельные владения в пользу черни, ваше высочество столкнулось бы с многочисленными патриотически настроенными, грозными армиями, которые организовались бы стихийно, как это произошло во Франции при аналогичных обстоятельствах».

С другой стороны, Сан-Мигель (см. его «Гражданскую, войну в Испании», Мадрид, 1836[343]) говорит:

«Крупнейшая ошибка либералов состояла в том, что они не учитывали безразличия и даже враждебности огромного большинства народа по отношению к новым законам. Многочисленные декреты, изданные кортесами для улучшения материального положения народа, не могли принести плоды так скоро, как того требовали обстоятельства. Ни сокращение наполовину церковной десятины, ни продажа монастырских поместий не способствовали улучшению материального положения низших слоев земледельческого населения. Напротив, последнее мероприятие, передав землю из рук снисходительных монахов в руки расчетливых капиталистов, ухудшило положение старых арендаторов, вызвав повышение арендной платы, так что суеверные предрассудки этого многочисленного класса, уже оскорбленные в связи с отчуждением церковных имуществ, еще более усилились под влиянием затронутых материальных интересов».

Революционные горожане, оторвавшись, таким образом, от основной массы народа, поневоле стали поэтому зависеть от армии и ее руководителей в своей борьбе против грандов, сельского духовенства, монашества и короля, представлявшего все эти отжившие элементы общества. Уже само по себе положение, узурпированное таким образом армией в революционном лагере, наряду с оторванностью этой армии от масс, превратило ее в орудие, опасное для тех, кто им пользовался, но безвредное для врага, которому оно должно было нанести удар. Наконец, высшие слои буржуазии, так называемые модерадос, вскоре охладели к революции, а затем и изменили ей, теша себя надеждой, что смогут прийти к власти в результате французской интервенции и таким образом — не затратив усилий на установление нового общества — воспользуются его плодами, не допуская к ним плебеев.

Положительные результаты революции 1820–1823 гг. не сводятся только к тому великому процессу брожения, который способствовал расширению кругозора значительных слоев народа и придал им новые характерные черты. Продуктом революции явилась и сама вторая реставрация[344], при которой отжившие элементы общества приняли такие формы, что стали уже нетерпимыми и несовместимыми с существованием Испании как нации. Ее главным делом было довести антагонизм до такой степени остроты, когда уже никакие компромиссы невозможны и война на истребление становится неизбежной. По словам самого лорда Ливерпула, никогда еще ни одна значительная политическая перемена не осуществлялась с меньшей жестокостью и кровопролитием, чем испанская революция 1820–1823 годов. Поэтому, когда мы видим, что гражданская война 1833–1843 гг.[345] истребила огнем и мечом отжившие элементы [Далее зачеркнуто: «власть феодалов и монахов». Ред.] испанского общества и запятнала себя актами каннибализма, свирепую жестокость этой эпохи мы должны приписать не каким-либо особенностям испанской нации, а той же силе обстоятельств, какая вызвала во Франции господство террора. В то время как французы централизовали и тем самым сократили срок господства террора, испанцы, верные своим традициям, децентрализовали и поэтому затянули его. В силу испанских традиций революционная партия едва ли одержала бы победу, если бы она ниспровергла трон. У испанцев сама революция, чтобы победить, должна была выступить в качестве претендента на трон. Борьба двух общественных систем должна была принять форму борьбы противоположных династических интересов. Испания XIX века проделала свою революцию с легкостью, когда смогла придать ей форму гражданских войн XIV века. Именно Фердинанд VII дал революции монархическое знамя — имя Изабеллы, в то время как он завещал контрреволюции своего брата дон Карлоса, этого Дон-Кихота святой инквизиции. Фердинанд VII остался верен себе до конца. Если в течение всей своей жизни он обманывал либералов ложными обещаниями, мог ли он отказать себе в удовольствии обмануть сервилес на своем смертном ложе[346]? По части религии он всегда был скептиком! Он не мог заставить себя поверить, что кто бы то ни было — будь то хоть дух святой — может оказаться настолько глупым, чтобы говорить правду.