Военные заслуги Эспартеро в такой же мере спорны, в какой его политические промаха неоспоримы. В объемистой биографии Эспартеро, составленной г-ном де Флорес[201], много говорится о боевой доблести и полководческом искусстве, проявленных им в провинциях Чаркас, Ла-Пас, Арекипа, Потоси и Кочабамба, где он сражался под командой генерала Морильо, которому было поручено вернуть южноамериканские государства под власть испанской короны. Однако об общем впечатлении, которое его американские подвиги оставили в легко возбудимых головах его земляков, достаточно говорит прозвище «вождя аякучизма», данное ему самому, и кличка «аякучосы», данная его приверженцам, — намек на проигранную при Аякучо битву, в которой Перу и Южная Америка были окончательно потеряны для Испании[202]. Слов нет, весьма оригинален тот герой, который получил свое историческое прозвище не от победы, а от поражения. За семь лет войны против карлистов он ни разу не отличился каким-либо смелым ударом вроде тех, которые быстро доставили его сопернику Нарваэсу репутацию воина железной закалки. Он, несомненно, обладал даром наилучшим образом использовать мелкие успехи, но если Марото выдал ему последние силы претендента, то это было чистейшей случайностью, а восстание Кабреры в 1840 г. представляло всего лишь запоздалую попытку гальванизировать труп карлизма[203]. Сам г-н де Марлиани, историк современной Испании и почитатель Эспартеро, вынужден признать, что эта семилетняя война может сравниться только с феодальными войнами мелких владетелей Галлии в Х веке, когда успех не являлся результатом победы[204]. Кроме того, к несчастью, оказывается, что из всех подвигов Эспартеро в Испании самое яркое впечатление оставило если не поражение в полном смысле слова, то по меньшей мере дело, весьма странное для героя свободы: он прославился бомбардировкой городов, а именно — Барселоны и Севильи. Если бы испанцы, — говорит один писатель[205], — захотели его изобразить в образе Марса, они придали бы этому богу вид «сокрушителя стен».

Когда в 1840 г. Кристину принудили отречься от регентства и бежать из Испании, Эспартеро, вопреки желанию весьма значительной части прогрессистов, принял высшую власть в рамках парламентского режима. Он окружил себя чем-то вроде камарильи и разыгрывал из себя военного диктатора, в сущности не пытаясь подняться выше уровня рядового конституционного монарха. Его милостями пользовались скорее модерадос[206], чем старые прогрессисты, которые, за редкими исключениями, были отстранены от должностей. Не умиротворив своих врагов, он постепенно оттолкнул своих друзей. Не найдя в себе мужества разбить оковы парламентского режима, он не смог ни принять его, ни использовать, ни превратить в орудие для действия. За три года его диктатуры революционный дух постепенно был сломлен в результате бесконечных компромиссов, а раздоры в прогрес-систской партии, никем не сдерживаемые, достигли такой остроты, что модерадос смогли посредством coup de main [внезапного удара. Ред.] вернуть себе всю полноту власти. Таким образом, Эспартеро настолько утратил свой авторитет, что им же назначенный посол в Париже вступил против него в заговор с Кристиной и Нарваэсом; он стал настолько беспомощным, что не смог парировать эти жалкие интриги и мелкие плутни Луи-Филиппа. Он настолько не понимал собственного положения, что неосмотрительно пытался пойти против общественного мнения, которое только и ждало повода, чтобы уничтожить его.

В мае 1843 г., когда он уже утратил всякую популярность, он удерживал Линахе, Сурбано и других членов своей военной камарильи на их постах., хотя от него настойчиво требовали их отставки; он распустил министерство Лопеса, располагавшее значительным большинством в палате депутатов, и упорно отказывал изгнанным модерадос в амнистии, за которую в то время стояли все — парламент, народ и сама армия. Требование амнистии попросту означало, что его управление опротивело всем. Тогда-то внезапно целый ураган пронунсиаменто против «тирана Эспартеро» потряс полуостров из конца в конец; это движение по быстроте распространения можно сравнить только с нынешним. Модерадос и прогрессисты соединились для общей цели — избавиться от регента. Кризис захватил его врасплох, роковой час застал его неподготовленным.

Нарваэс в сопровождении О'Доннеля, Кончи и Песуэлы высадился в Валенсии с горстью людей. С их стороны с самого начала были проявлены быстрота действий, рассчитанная отвага, энергия и решимость. Со стороны Эспартеро — беспомощные колебания, гибельные промедления, вялая нерешительность, беспечная слабость. В то время, когда Нарваэс снял осаду Теруэля и направился в Арагон, Эспартеро покинул Мадрид и потратил несколько недель в Альбасете на необъяснимое бездействие. Когда Нарваэс привлек на свою сторону корпуса Сеоане и Сурбано у Торрехона и пошел на Мадрид, Эспартеро соединился, наконец, с Ван-Халеном и подверг Севилью бесполезной и возмутительной бомбардировке. Затем он стал стремительно отступать с одной позиции на другую, на каждом-этапе теряя все новые отряды, пока, наконец, не очутился на морском берегу. Когда он сел на корабль в Кадисе, то этот город — последний, где у него еще оставались приверженцы, — послал своему герою последнее прости, также высказавшись против него. Один англичанин, находившийся во время этой катастрофы в Испании, дает яркое изображение «скользящей шкалы» успехов Эспартеро:

«Это не было мгновенное и ужасное падение после честной битвы, это был медленный спуск, шаг за шагом, без всякой борьбы, от Мадрида к Сьюдад-Реаль, от Сьюдад-Реаль к Альбасете, от Альбасете к Кордове, от Кордовы к Севилье, от Севильи к Пуэрто-де-Санта-Мариа, а оттуда в широкий океан. Он падал от обожествления к восторженной преданности, от преданности к привязанности, от привязанности к уважению, от уважения к безразличию, от безразличия к презрению, от презрения к ненависти, а ненависть выбросила его в море».

Каким же образом Эспартеро мог снова стать спасителем страны и «мечом революции», как его называют? Это событие было бы совершенно непонятно, если бы не десять лет реакции, в течение которых Испания страдала под беспощадной диктатурой Нарваэса и под ярмом сменивших Эспартеро фаворитов королевы. Длительные периоды жестокой реакции имеют изумительное свойство восстанавливать престиж павших вождей, потерпевших неудачу в революции. Чем большим воображением одарен народ, — а где оно больше, чем на юге Европы, — тем сильнее его стремление противопоставить лицу, воплощающему деспотизм, лицо, воплощающее революцию. Так как он не может создать сразу такое лицо из ничего, народ воскрешает отживших героев своих прошлых движений. Разве сам Нарваэс не был на шаг от того, чтобы стать популярным за счет Сарториуса? Тот Эспартеро, который с триумфом вступил в Мадрид 29 июля, не был реальным лицом; это был призрак, имя, воспоминание.

Справедливость требует напомнить, что Эспартеро никогда не выдавал себя ни за кого, кроме конституционного монархиста; если на этот счет когда-либо существовало сомнение, оно должно было рассеяться при виде того восторженного приема, который в годы изгнания он встретил в Виндзорском замке и у правящих классов Англии. Когда он прибыл в Лондон, вся аристократия с Веллингтоном и Пальмерстоном во главе устремилась к нему. Абердин в качестве министра иностранных дел прислал ему приглашение на прием к королеве; лорд-мэр и олдермены Сити устроили в его честь гастрономическое чествование в Мэншен-хаусе[207]; когда же стало известно, что испанский Цинциннат проводит свой; досуг в занятиях садоводством, то не было такого ботанического, садоводческого или земледельческого общества, которое не поспешило бы предложить ему почетное членство. Он был настоящим львом столицы. В конце 1847 г. амнистия вернула на родину испанских изгнанников, а Эспартеро декретом королевы Изабеллы был назначен сенатором. Однако он не покинул Англию, прежде чем королева Виктория не пригласила его и его герцогиню к столу и не оказала при этом ему небывалую честь, предложив провести ночь под кровлей Виндзорского замка. Правда, надо полагать, этот блеск, окруживший его особу, был отчасти вызван мнением, будто Эспартеро и раньше и теперь являлся представителем британских интересов в Испании. Верно и то, что демонстрации в честь Эспартеро были в некотором роде демонстрациями против Луи-Филиппа.