— Короче, что случилось, Тарас? — спросила Лера.

— Вот вы не слушаете радио, не включаете особо сатанинский ящик, а зря. Уже кричат, что, мол, довели.

— Когда случилось?

— Вчера. Я пришел на его выставку. Она уже заканчивалась. Все сворачивалось. Роман устал и сидел в стороне… Я к нему прямо подплыл.

— Вы знакомы?

— Да, по каким-то болотным линиям. У меня ведь на брюхе — третьи глаза, скрытые, — хохотнул Тарас. — И я его чем-то раззадорил, даже видом своим.

— Это ты можешь, — вздохнула Лера.

— Потом я говорю ему: «Роман, неужели ты не понимаешь, что все это, как и большинство в вашем современном искусстве, литературе, театре, исчезнет как дым. Всегда так было, а сейчас — тем более, вспомни соц. лауреатов, ну, чего говорить. И главное твои картины…». Короче, я взял быка за рога, глаза выкатил, гляжу на него по-своему. Он вдруг покраснел, разозлился, я даже не ожидал. Думал, он совсем болотный. И заявляет: «Великих авангардистов двадцатого века тоже встречали скандалом или молчанием». Я ему ласково так говорю: «Роман, ты не путай, ты же образованный человек. Начало двадцатого века — это взрыв духа, возрождение в европейском и русском масштабах. Тогда и люди были другие, и уровень — иной. Сейчас же эпоха не возрождения, а вырождения. В том же масштабе. Повсеместно, везде, куда ни кинь, во всех сферах. А прежде всего в человеке. А если человек стал дерьмом, по сравнению с теми гигантами, то какое же может быть искусство. Поэтому некоторые хотят и замолчать классику, в том числе классику авангарда». Он брякнул: «Ну, ты обобщил». А я ему: «Не говорю об исключениях. Они у нас есть. Но ты в эти исключения не попадаешь». Так и порю ему правду-матку, — разулыбался Тарас. На этот раз ведь истину говорю. А оборотная сторона истины в том, что не надо было нервному человеку такое говорить. И что тут произошло! Какой эффект! Мать родная его бы не узнала.

Тарас прямо всплеснул руками и заголосил:

— Коньячку мне, коньячку!

Лера принесла.

— Все-таки ты — мучитель, Тарас, — заметила Лера.

— Я хотел его растревожить, дать новый импульс. Ей богу, хотел как лучше, а получилось хуже, чем всегда. Он покраснел, глаза вдруг налились коровьим бешенством, я не ожидал, думал он меня укусит… Ан нет… Он заговорил:

— Тарас, неужели ты думаешь, что я не понимаю, что большинство современных звезд, огородных чучел, крикунов вместе со своими вещами, в живописи ли, в литературе, где угодно, исчезнут как запах из туалета. Где гос. лауреаты прежних времен? Что вы меня за идиота строите?

Я испуганно бормочу:

— Да нет же, нет!

А он совсем распалился:

— Бывал я на тусовках, художественных, литературных и всяких немыслимых, и видел одно, как прут всякие: и те, что на грани смерти, и здоровые как быки, или сдвинутые — все готовы не знаю что сделать сами с собой, чтобы урвать кусочек успеха, чтоб влезть в глупый сатанинский ящик… Все отдадут, даже свою жизнь за мнимый, сиюминутный, временный успех. Слюни прямо текут изо рта. И это — властители дум!

Ротов тут захохотал, а потом, опрокинув в себя коньяк из рюмки, молвил:

— Признаюсь, я прямо притих. Картину он нарисовал жутковатую, прямо из Босха: сад наслаждений перед адом. Думаю, что дальше. Затих Роман. Внезапно побелел. Я сам схватился за свое сердце: думаю, плохо ему. Получила же недавно одна дама обширный инфаркт, когда узнала, что ей какую-то премию не дали: оказалось, в жюри мало ее людей попало. Не знаю уж, померла или нет. Но Роман на самом деле очухался.

— Признаю, — холодно, даже как-то невозмутимо сказал он, — что и мои картины — это по большому блеф. Таких случаев сколько хочешь в мировом масштабе сейчас. Выставят толчок с надписью «Я — свинья» или что-то подобное — и звезда готова. Я знаю, кто меня поддерживает и почему. Но я молод, Тарас, мне тридцать четыре года, настанет день и я сделаю поворот, чтобы создать истинные ценности…

— Роман говорил это тихо-тихо, спокойно, и это взбодрило меня на глупую провокацию, прямо бес в ребро, — хихикнул Ротов.

В глазах Алёны мелькнуло отвращение, но Ротов видел только себя.

— Я с таким пылом, с визгом можно сказать, заорал ему, как будто мне это черт из подполья провыл: «А вот если бы такой договор с тобой бы некто заключил: три года жизни, за эти три года создашь шедевры, равные Любови Поповой, Ван Гогу, неважно, великие шедевры одним словом. Но после трех лет — смерть, а если хочешь еще больше, говорю, подславить свои шедевры, тогда надо собственноручно повеситься. Идет?»

— И тут я ошалел, — продолжал Тарас. — Он какой-то непредсказуемый этот Примерский. Опять из холода в жар адский его бросило, глаза пылают, словно из ада, ей-богу, я не ожидал, — приложил руку к сердцу Тарас.

— И что дальше? — спросила Лера.

— Роман вдруг как вскочит на табурет и визжит криком (хорошо вокруг почти никого не было):

— Конечно, повеситься! Повеситься — и никаких разговоров! За три года шедевров!

Роман посмотрел вверх.

— Вон, Тарас, на перекладине крюк. Видишь?!

Он потянулся руками.

— Клянусь, я повешусь именно на нем.

Тарас прервал свой рассказ и пугливо оглянулся на Алёну.

— Я в ужасе подумал, что он уже вообразил, что с ним заключили договор. Такая ярость была в его теле. Я только хотел было пискнуть, блин, что я без претензий быть князем мира сего, успокойся мол, но тут случилось непредвиденное, страшное и идиотское. Табурет, на котором Роман стоял, покачнулся, и он грохнулся головой на каменный пол. Черепно-мозговая травма, кровь на полу, а не на картине. Увезли в реанимацию.

Воцарилось тяжелое смутное молчание. Алену чуть не стошнило от этого рассказа Тараса.

— Что же делать? — сказала она. — Что с ним сейчас?

— Включим сатанинский ящик.

Через десять минут появились «Новости». И в конце новостей возникла милая девушка и сказала:

— Как нам стало известно, художнику-авангардисту Роману Примерскому стало лучше, но его состояние остается очень тяжелым. Тем не менее, жизнь нашего гения вне опасности.

Телевизор выключили.

— Тарас, вы вот на самом деле гений, но гений зла. Сколько таких непредсказуемых случаев было вокруг вас?

— Обижаете, Алёна. Я не люблю князя и его правду. Я — другой. Почему ты меня зовешь на «вы»?

— Для почета.

Разлили кофе, чай. Было как-то неуютно.

— Как только он поправится, надо к нему сходить в больницу, — заявила Алёна. — Обзвонить всех наших. Он ненавидел наше направление, но какое это имеет значение сейчас!

Тарас однако не угомонился, продолжая мучить девочек.

— До этой сцены, недели за две, я встречался с ним. Мы сидели вдвоем в кафе на Арбате. И он мне поведал такую вещь:

— Знаешь, Тарас, я написал книгу. Как видишь, мне всего мало, я лезу во все щели. Это не роман, а нечто мемуарно-документальное, порой, правда, менял фамилии.

— Поздравляю, — сказал я.

— И вот что случилось. Я хотел передать эту книгу крупному американскому издателю. И буквально неделю назад в Москве оказался славянист, профессор, тот, кто кроме прочего пишет рецензии в это издательство на книги на русском языке. У меня были связи и в издательстве и с ним. Они были готовы принять манускрипт. Этот профессор, Гарри, мы с ним запросто, как все равно янки, по-американски…

— Поздравляю, — опять поздравил я его.

— Так вот. Он взял манускрипт, прочел за два дня, и мы встретились. И как ты думаешь, Тарас, каково его заключение?

Я отвечаю, скромно так:

— Он заключил, что мало хулы на все и вся в России, включая собак, кошек и российских женщин.

— Как раз нет. Он не упирал особенно на хулу. Этот тип высказался так: «Книга слишком хорошо написана, и поэтому не пойдет. Мой друг, вы должны понять простую вещь: книги должны быть написаны плохо, тогда они дают прибыль. Понимаете, мой друг, надо уметь писать плохо. Плохо, плохо! Время хорошего и высшего — прошло. Пишите так, как будто вы лягушка, желающая заработать деньги. Когда пишете, думайте не о тексте, а о деньгах. Тогда вы будете свой парень. Манускрипт я вам возвращаю, в таком виде его никто у нас не будет публиковать. Ваше имя как художника, в Америке неизвестно, а Европа нам не указ.