Предпринял лобовую (точнее, лобковую) атаку. Пригласил девушку «в гости к другу». Мона любит ходить в гости не меньше, чем принимать гостей, поэтому ее не испугала даже поездка за пределы МКАД.

Когда я вставил ключ в замок, Мона спросила: «А друг-то где?»

— «Вышел».

Улыбнулась.

Потом шампанское, «Мальборо лайт», фрукты с рынка, «Би Джиз» и Саймон с Гарфанкелом. «Я не люблю медленные. А быстрые не умею».

Мне все-таки удалось вытащить ее из-за стола. Она хорошо танцует. На осторожные приставания никакой реакции. Конгениальный способ поставить мужика на место.

Но у меня все на месте и уже стоит. Я упорствовал. «He надо»

— «Но почему?»

— «Я потеряла интерес к мужчинам» — (?!) — «Мне кажется во мне умирает лесбиянка».

Я просто осел. Или осёл.

В полночь девушка попросилась домой.

На последние деньги я взял такси до Смоленки и обратно.

На душе было хреново. Все «транки» куда-то подевались. Или закончились. Шампанское на меня не подействовало, а больше выпить нечего.

Заснуть не удалось. Под утро закончились сигареты.

Минуты тянулись, как резиновые.

Я поскреб двухдневную щетину. Надо бы побриться.

Из зеркала на меня посмотрел седой старик. Я встряхнул готовой. Старик дернулся и исчез. А ведь сегодня, то есть вчера, кетамина не было.

Кстати о кетамине. А почему бы и нет?

На следующий день Мона без колебаний согласилась расширить границы своего сознания.

Дверь мы заперли, телефон отключили. Зашторили окна, плюхнули в «пепси» по дозе и чокнулись. Девушка легла на ковер и погрузилась в себя. Я приглушил «Мэднесс» на ее двухкассетнике и расположился рядом. Не встретив никакого сопротивления, осторожно снял короткую кофточку. Уже расстегнул молнию на юбке, когда заплакала дочь Моны от первого брака Алиса.

В тот же миг Мона вернулась из неведомых мне далей, смерила коварного соблазнителя уничижающим взглядом, привела себя в порядок и отправилась спать к Алисе. Оставив меня догуливать по галерее Уффици.

С тех пор я больше не распускал руки. Опасался снова наткнуться на гладкий — отполированный моими удачливыми предшественниками — лед.

Действовал словом. Хвалился своими победами, пытаясь разбудить ревность. Несметное количество раз признавался Моне в любви, в том числе на коленях.

Звонил ей по пьяни. Звал замуж. Она смеялась. Я хамил.

Расставались «навсегда». Через две-три недели приезжал — выбритый до синевы и с подарками для маленькой красотки Алисы. Алиса служила эдакой палочкой-выручалочкой. Мостиком к маме.

Одна моя хорошая знакомая говорит, что мне проще дать, чем объяснить, почему не хочешь. Мона находила все новые и новые отговорки, например: «У меня очень большие запросы. Вдруг ты не сможешь меня удовлетворить!»

Сначала попробуй, а вдруг смогу?

Или: «Дружба кончается, когда начинается постель. Мне жалко терять еще одного друга».

Я на собственной шкуре почувствовал, что такое синдром Уолтера Митти. Лежа на Венере, закрывал глаза и трахался с Дездемоной.

Хороша дружба!

Последний раз я видел Мону неделю назад и в общих чертам знал ее планы на праздники. Отослать ребенка к маме и усиленно готовиться к выставке в Италии.

Прекрасная мулатка немного удивилась незваному гостю.

Обрадовалась короткой передышке. Сменила перепачканную красками робу на джинсовый сарафан. И совершенно преобразилась.

Стиль у нее своеобразный. Яркий макияж, броские «цацки», негритянские косички, ленты и банты, колготки немыслимых цветов. Все это притягивает блеклых и скучных славянских мужчин, истосковавшихся по фестивально-пампасовой экзотике (и эротике), словно магнитом.

Мона наскоро соорудила закусон. Она не соответствует расхожему представлению о «богеме», как прослойке неряшливой, бесхозяйственной, вечно полуголодной и, в целом, беспомощной.

Мона даже не пускает меня на кухню.

Я развалился в огромном мягком кресле — в нем просто нельзя не развалиться, вне зависимости от вашего душевного состояния — и тупо уставился на дверь.

Через несколько минут вошла Мона. Наклонилась к низкому столику. Поставила поднос с бутербродами.

Я с треском сорвал целлофановую обертку с кооперативного «Космоса». Руки заметно дрожали.

Мона села напротив. Поджала ноги. Как Андерсеновская русалочка.

Я щелкнул большим пальцем по торцу и протянул ей пачку. Мы закурили.

Я устало провел ладонью по лицу. Мона с интересом разглядывала меня из-под длинных ресниц.

— Что-то случилось?

— Откуда такая проницательность?

— Откуда такая колкость? Ты даже не поздравил меня с Новым годом.

— Ты наверняка выслушала десятки поздравлений. Одним больше, одним меньше… А я просто хотел тебя увидеть.

— И на том спасибо. И все-таки?

— И все-таки… Утлый челнок вышел из тихой гавани в бурное море. И потек по всем швам. На призывные крики о помощи никто не откликается.

Хотя на берегу маячат какие-то людишки.

— В тебе проснулся пессимист? Или ты снова отвергнут? Эти людишки на берегу… они в юбках?

— В килтах. Дело происходит в Шотландии.

Я нервно продегустировал «смирновку» и остался доволен. Мона последовала моему примеру.

— А может я по своей природе бисексуален. Как это заманчиво любить существо одного с тобой вида…

— Это сексизм или мужской шовинизм?

— Маразм. Все мы выродки. У остальных млекопитающих самец похож на самку того же вида. Хотя бы внешне. От соития кобылы с жеребцом получается потомство, а с ишаком нет. У нас все наоборот.

— Кто вдохновил тебя на столь глубокие мысли?

Я встал и обошел ее кресло сзади. Положил руки на хрупкие плечи.

— Ты.

Она звонко рассмеялась и откинула голову назад.

— Это занудство. Сколько можно?

— Coito ergo sum.

Мои пальцы скользили по бархатистой шоколадной коже от маленьких ушей в обрамлении жестких кудряшек до соблазнительного выреза и назад.

— Медики не могут расстаться со своей скучной латынью даже в компании очаровательной молодой женщины. Что это означает?

— Тебе правда интересно?

— Чертовски интересно.

— Перевод приблизительно следующий, — я сильно сжал тонкую шею, по возможности избегая подъязычной кости и прочих ломких образований.

Мона смотрела на меня испуганно, зло и по-прежнему вызывающе. Ее наманикюренные коготки впились в мои запястья.

Я прикусил губу и не ослабил хватки.

В затуманенных карих глазах промелькну а мольба о пощаде… и нежности.

Я припал к ее рту. Наши языки сплелись в солоновато-горьком поцелуе. Ее руки бессильно упали вниз.

Мона начала сползать на ковер. Я опустился на колени рядом.

Она судорожно хватанула воздух. Под смуглой кожей проступила бледность.

Я прикоснулся к ее щеке. Мона поймала мою руку. По пальцам сбегала кровь.

Мона прижалась губами к вишнево-красной ладони и заплакала.

Я смутно помню, как расстегнул мириады блестящих пуговиц и освободил ее от «упряжи» незнакомой, нарочито усложненной конструкции.

Мона повернула меня на спину и грубо, нетерпеливо, отрывая кнопки и заклепки, проделала со мной то же самое.

Чуть не задыхаясь от восторга, я снова опрокинул ее на ковер и вошел в бешено вибрирующее, огнедышащее чрево.

До последнего вздоха не забуду наших ритмичных криков, наверняка перебудивших всех соседей. Дикой пляски осатанело колотящихся друг о друга лобков и неожиданной силы тонких рук, рвущих на себя мои ягодицы.

Феерического, нет, термоядерного экстаза.

Вокруг падали звезды, в ушах шумело. В Мону выплеснулись моря и океаны недосказанного, несделанного, потерянного за эти долгие месяцы.

Как бы я хотел, чтобы она сейчас забеременела! О, проклятая спираль!

Меня распирало от благодарности и нежности. Мои губы сами поползли вниз.

Но Мона осторожно отстранилась и, быстро прошагав пальчиками по моему животу, принялась ласкать и трепать поникшую плоть. Добившись желаемого результата, она оседлала меня и не слезала до полуночи.