— Сотни две минимум.

— Где-то так.

— Вспомни об этом, когда в следующий раз будешь ее е*ать.

Успех гарантирован.

В туалете зашумела вода, и через минуту Стасик вернулся на свой табурет.

Симпатичный парень, не наглый и пить умеет. Представляя его, Паша в шутливой форме сообщил о кооперативной квартире в Строгино и «жигулях», купленных Стасиком на кровные нетрудовые. Без долгов и родительской помощи.

Интересно, Паша никогда не сожалеет о своей врачебной карьере? Девять лет учебы и куча специализаций, мягко выражаясь, ничего ему не дали — по меньшей мере, в материальном плане. А Стасик как санитарил, так и санитарит.

Нет, мой друг никогда ни о чем не сожалеет. «Что толку, все равно уже не исправишь». А как, наверное, хотелось бы! Год перед ординатурой Паша проработал завотделением ГБО на Соколиной горе. На одну барокамеру для санобработки полагается больше трех килограммов чистого спирта в месяц.

В отделении ГБО Боткинской три камеры. Не все функционируют, но вместе с реанимационной палатой литров двенадцать набирается. Умножаем, делим, еще раз умножаем — шестьдесят бутылок водки. Все это изобилие исчезает — резко и без остатка — где-то на уровне старшей сестры Анжелики Семеновны. «Следствие ведут знатоки», да и только. Паша когда-то пожаловался, что дежурить с одинокими сорокалетними сестрами — сплошное наказание. И трахнуть не трахнешь, и спирта не дают — все домой уносят. Мужиков приваживают. Безусловно, они квалифицированно колют вены и насасывают лекарства в шприц, а фигли толку?

Мы сами это делаем не хуже.

Анжелике Семеновне слегка за сорок. Но двенадцать литров!

Либо у ее мужика очень крепкая печень, либо мужиков несколько. Или много подружек с похожими проблемами.

Стасик тоже загадал загадку. Что с ними сегодня?

Назовите единицу советской конвертируемой валюты достоинством около ста долларов. Почему около? В разных городах курс разный. Не въехали? Слово из пяти букв, начинается на «п», кончается на «а» Опять не въехали? Значит, вы никогда не гуляли по улице Горького вечером.

Паша попытался объяснить, как трое мужчин с различными венерическими заболеваниями и двумя презервативами могут по очереди отыметь одну женщину, ничем не обменявшись и ее не наградив. Запутался. Откопал старый блокнот и обгрызенный карандаш. Изобразил графически. Сначала Б на А, потом Б, потом Б на А, вывернутый наизнанку.

Если вы и на этот раз не въехали, просим обращаться к академику Покровскому.

Стасик предложил осмотреть свою квартиру улучшенной планировки в Строгино. Паша с готовностью согласился.

— Но ведь ночные прогулки по Москве…

— Иди на фуй! Я Шварценеггер! Я качок! У меня есть нунчаки.

Они нас голыми руками не возьмут! — он зарылся в куче хлама под столом, — Казанова, Казанова. Зови меня так…

Таксисты продают водку в любое время дня и ночи. Преимущественно ночи. «…мне нравится слово. Ты — моя женщина…»

Симпатичная квартирка. Югославская мебель, польская сантехника. Телефончик поставил вне очереди. Надо списать номер.

Стасик составил нам компанию на две стопки. Потом извинился, и ушел спать — завтра на работу. Победа осталась за мной, что и понятно — у Паши был фальстарт. «…я — твой мужчина. Если надо причину, то это причина».

Утро началось с Пашиной головной боли.

— Я щас сдохну! Мама, почему ты в 59-м не сделала аборт?

Папа, почему ты не удавил меня в колыбели? Нет, с такой головной болью не живут.

— Ребята, — Стасик уже собрался, весь такой свеженький и гладко выбритый.

— Сам затащил фуй знает куда, а теперь бросает.

— Просто захлопните дверь. Только не забудьте.

Паша дежурант. Графика на май не знает, но уверен, что сегодня свободен.

Я позвонил Юлику. В данной ситуации разумнее использовать посредников.

— Доброе утро, Юлии Григорьевич. Мальский беспокоит.

— Если оно доброе…

— Вы не передадите Нелли Алиевне, что меня сегодня не будет?

Трубу прорвало, соседей снизу затопило. Сижу дома, жду сантехников. Не могу дозвониться на кафедру.

— Ладно, передам.

— Спасибо, до-свидания, — Удачной охоты.

Я заварил чай — не очень крепкий, чтоб не блевануть. Нашел в буфете бульонные кубики и развел на два литра.

— Паша, не мне тебя учить. Обычная ликворная гипотензия.

Пили вчера гиперосмолярные растворы, вот мозги и сели на основание черепа.

— Представляешь, какой сейчас разброд по секторам! — он всегда берет шире.

Через час мне удалось вывести Пашу из критического состояния и — потихоньку — на улицу. После долгих расспросов и тщательной ориентировки на местности мы вышли к винному магазину с деморализующей толпой у входа.

Объяснять народу, что тут человек помирает, бесполезно — по утрам всем хреново.

Опять нашлось доброе сердце, правда, сверху попросило больше и пристроилось третьим. Мы глотнули по двести пятьдесят «сухого» и разбежались.

В запруженном потным мясом метро меня посетила агораклаустрофобия[33] Я порывался изъять у Паши ампулу реланиума — «последние патрон» он всегда носит с собой — с тем, чтобы безотлагательно разгрызть ее зубами.

Друг молча боролся со мной, народ молча косился на двух гомосеков.

На улице Горького мы купили картошку и пачку креветок. До позднего вечера пили «портвейн» и закусывали диазепамом. Вареная картошка и креветки сохли на своих тарелках. Оказывается, ни не только не гармонируют с «портвейном», но и совершенно не сочетаются друг с другом.

Посидим часок, поспим парочку. Потом все сначала. Нас посетила Ее Величество Депрессия. Можно сказать, «соображали» на троих.

В промежутках между комами мы перебрасывались короткими фразами и курили.

— Устал зверски. Дежурства, запои, снова дежурства. Просвета не видно.

— Заведи себе нормальную бабу.

— Где ж ее взять?

— А что «покойная»?

— Видимся… На прошлой неделе был у нее на даче.

Потрахались в роще среди ландышей. Романтика!

— Может, она тебя любит?

— Сама подавала на развод.

— Ты не подарок.

— Какой есть.

— Пока есть, потом сопьешься.

— Смотрите, какой правильный! Мое присутствие в этом мире ничего не меняет. Моего отсутствия никто не заметит.

— А родители?

— Ты забыл сестру и деверя. Перечисляй всех, раз уж начал.

— Это ты забыл. Про дочь.

— Спасибо, что напомнил. Дочь ходит в садик. Собирается в Израиль вместе с мамой. Насовсем.

— Ну и езжай вместе с ними.

— Звали… А что мне, православному, там делать?

— А чего тебе, православному, делать здесь?

— Ждать.

— Чего?

— Твоего возвращения из Германии. Приглашение получил?

— Паспорт оформляю.

— Приедешь, расскажешь. Везунчик ты наш. И за что тебя бабы любят?

— А тебе завидно?

— Не угадал. На Запад я не рвусь — это рай для зажравшихся дебилов. «Хау ду ю ду?» — «О'кей!» — и дебильная ухмылка на всю рожу.

— А кому ты там нужен? Мы то есть…

— Ну валяй, расскажи мне про чудеса ихней медицины, про сто пятьдесят восемь экзаменов, которые нужно сдать на пути к Олимпу. Сказки бабушки Батыр…

— Но это правда.

— А работать без мониторов, без лекарств — на слух, на нюх, чем Бог пошлет — это просто? И, в общем-то, морим не больше, чем они… Если там такие крутые, чего им бояться? Запустили бы пару сотен советских врачей — пусть весь мир увидит, какие мы бездари. Нет, конкуренция никому не в кайф.

— Вполне понятная политика.

— Политика? Но причем тут «хреновая система образования, неконвертируемые дипломы»? Ты в самом деле веришь, что мы хуже как специалисты?

— Мы — нет. Но кого это волнует?

— Нас.

— Нас? Ну, давай сами установим себе зарплату.

— И установим! Почему шахтеры, авиадиспетчеры, даже водители троллейбусов качают права, а мы носимся с клятвой Гиппократа, как курица с яйцом? Надо бастовать: отделениями, больницами, рай- и облздравами. Отменять плановые операции, сворачивать экстренную помощь…