Мир тесен, Балашиха еще теснее. Я встретил Славу Пекаря.

Фамилия это, кличка, бывшая профессия или особый признак национальной принадлежности, мне неизвестно. Но помогает он мне здорово. Когда-то я пристроил его жену Марину на блатные (прошу не путать с платными) роды, и вот теперь мы вместе со Славой заканчиваем осточертевший за два года ремонт в моей двухкомнатной квартире. Позади остались паркет и линолеум, покраска, поклейка обоев, облицовка и обшивка стен, шкафы и утолки. Слава терпеливо передает свой богатый опыт непривычному к дрелям, сверлам, пробойникам, ножовкам, рубанкам, стамескам и т. п. инструментарию анестезиологу-реаниматологу. После трудов праведных мы иногда высасываем пол-ящика пива, но основательные посиделки — с более крепкими напитками и закуской — устраиваем на Славиной территории. Среди нестандартных арочных проемов, выскальзывающих сбоку дверей, опускающихся со стен кроватей, поднимающихся на потолок люстр и пластиковых ширм, которые при необходимости могут отгородить угол комнаты, хотя бы на время избавляя хозяев и их гостей от общения с подрастающим поколением. У себя дома Слава достиг, на мой взгляд, той степени совершенства, когда дальнейшими улучшениями можно только испортить.

— С работы?

— Ага.

— Когда успел?

— Вчера на дежурстве. Утром добавил.

— Везет вам, медикам. Дежурства…

Слава вздохнул. Завидует. Даже не мне — расхожему представлению о врачах, изнывающих от дармового спирта и фигуристых медсестер, которые готовы отдаться на казенной койке первому встречному в белом халате.

Сам Слава в настоящее время торгует на привокзальных рынках штанами а-ля импорт, которые они с Мариной сами и шьют.

Мы договорились на пять. Ни мне, ни ему не хотелось шкурить полки на лоджии.

Дома я завалился в койку и проспал до половины пятого.

Повинуясь зову армянского будильника, проковылял в ванную комнату.

Там намылил свою тридцатичасовую щетину, в миллионный раз изучая в зеркале до боли знакомое продолговатое лицо. Короткая псевдоармейская стрижка, высокий лоб, негасимый блеск больших карих глаз, широкий нос с горбинкой (я хищно раздул ноздри), аккуратные усики, чувственные губы, мужественный подбородок. Благородная бледность улетучится после моего видавшего виды «жилета».

Захватив с собой бутылку коньяка, подаренную редким благодарным клиентом, ближе к половине шестого я стоял перед дверью Славиной квартиры.

После теплых приветствий — компания не собиралась недели две — Слава повел меня в ванную «показать новую сушку». В ванной у него стоит двадцатилитровая бутыль домашнего вина. Грамотно — после коньяка оно бы не пошло.

Рыжий Руслан — Маринин сын от первого брака — катал по полу машинки. Малышка безмятежно спала в коляске.

Ближе к завершению первой бутылки мужская половина почувствовала назревшую необходимость покурить. По дороге на балкон — застекленный, обшитый дубом, с откидными сиденьями и столиком — Слава прибавил громкость на своем музыкальном центре.

Слава курит только когда выпьет, но у него всегда в наличии хороший ментоловые сигареты. Поэтому я решил повременить с сушеной на сковородке «столицей». Под легким «шафе» (под другим я его не видел) Слава вспоминает минувшие дни. Я знаю Славину эпопею наизусть.

В семидесятых (годы выколоты на левом предплечье) он попал в ГДР. После двух лет остался на сверхсрочную сержантом снабженческой службы.

Успел изучить все «тринкхалле» и нудистские пляжи в округе. Подружился с восемнадцатилетней арийкой. Был принят (и весьма благосклонно) у нее дома.

Обещал жениться. До сих пор локти кусает. Военной авиацией Слава переправил в Союз кучу шмоток и гору мебели. Впоследствии мебель вместе с двухкомнатной квартирой досталась первой жене.

В каждом слове сквозила ностальгия — по чистым улицам, аккуратным садикам, белым салфеткам, картонным кружкам под пивные кружки и раскованным девушкам.

На родине все было так же, как и раньше, только еще хуже.

Украдешь там, украдешь здесь. Да по мелочи — посадить могут, да побыстрее — опередить могут.

Все попытки вырваться еще разок, хоть на годик — посольским слесарем, электриком или дворником — ни к чему не привели. Не было ни таких друзей, ни таких рублей. Но осталась память, которая помогала жить, шить, пить (но не спиваться) и собирать такие кресла и диваны — прямо со страниц «Peter Justesen».

И еще гордость — все-таки это не приснилось.

А что интересного могу рассказать я?

Могу про Юлика, который последние годы руководил отделением только на бумаге, гримируя плавно сменяющие друг друга запои под микроинфаркты и пневмонии. Администрация в курсе и, не видя перед собой заведующего, способного постоять за свое отделение, имеет нас, как хочет. Обвиняет в чужих осложнениях, лишает премий за обнаруженные на многоразовых эндотрахеальных трубках бактерии. Так обеспечьте одноразовыми, мать вашу!

Параллельно нас стравливают с другими службами. Дело нехитрое: в январе продовольственные заказы спускают на анестезиологию (на всех остальных — собак), в июне — на нефрологию, в ноябре — на урологию. И так далее. В духе товарища Цезаря.

Могу про «старую гвардию», которая нашла себе новую мишень.

Теперь на утренних конференциях вместо Мамчина треплют Таню Сомакову. Таня — анестезиолог от Бога — с головой, руками и хорошей реакцией, с чутьем, в конце концов. Она вытаскивает таких больных, на которых сотрудники со стажами и категориями с готовностью ставят крест. Не всех, конечно…

Могу про то, как Любовь Матвеевну из «травмы» в молочном магазине чуть не сбила с ног Парашка, бросившись на грудь со слезами и криком «Еще один! Ну почему?!» Про парня, которые лег в «ортопедию» исправить контрактуру на безымянном пальце (собрался жениться, а кольцо не налезает) и умер под наркозом. Про нейрохирурга, которому родственники кавказской национальности после неудачной операции выбили глаз. И не кулаком — картечью.

Все это никому не интересно.

Я курил и слушал, а когда Славино красноречие иссякло, вставил «бородатую» байку из жизни второй подстанции.

Скоровспомощники подобрали алкаша с разбитой мордой и везут в больницу, чтобы исключить черепно-мозговую травму и повреждения внутренних органов. Злые — знают, что потом все равно переться в вытрезвитель.

На полпути клиент просыпается.

— Куда едем?

— В тюрьму.

— Да вы что, ребята?!

— А ты, паскуда, забыл, как милиционера в живот пырнул?

Через десять минут алкаша без звука госпитализировали с острым инфарктом миокарда.

Домой я попал ближе к полуночи и спал уже около двух часов, когда зазвонил телефон.

— Олежка, милый! — в состоянии сильного алкогольного опьянения (а оно наступает после приема совершенно немыслимых доз) с Машей случаются припадки нежности вперемешку с жалостью к себе (она плакала в трубку), — Мне так плохо…

— Мне тоже, — я попробовал ограничиться выражением солидарности.

— Так живот болит…

— Ты откуда? Из дома.

Машины всхлипывания вытеснил мужской баритон. По всему было видно (то есть слышно), что Коля тоже крупно поддал.

— Олег, здравствуй. Это муж Маши. У нее сильные боли.

Говорит, что аппендицит.

— Надо, чтобы посмотрел хирург.

— Она никуда не хочет идти.

Так отвези!

Коля задумался. Маша снова перехватила инициативу.

— Олег, мне страшно. Приезжай.

— 0ткуда ты знаешь, что это аппендицит?

— Уже не в первый раз.

— И когда это началось?

— Лет пять.

— Так пять лет и болит?

— Нет, сегодня после обеда.

— Послушай, Маша. Сейчас около двенадцати. Прошло всего несколько часов. До утра рукой подать. Встретимся утром в больнице.

Завтра дежурит Опошин. Посмотрит (и почти наверняка ничего не обнаружит).

— Олежка, ты меня бросаешь? Я умираю!