Дальше пошло легче. А когда выехали на торную, с небольшим уклоном, караванную дорогу, ведущую в Аланополис, кони пошли рысью, женщины повскакивали на телеги, расселись на мешках с рожью. Но ненадолго, вскоре пришлось сворачивать в другое ущелье, где опять ожидало бездорожье.

Сразу за поворотом предстояло проехать узкую — сажени три шириной — седловину, с обеих сторон обрезанную глубокими обрывами с острыми выступами скал. Спуск в седловину небольшой, а вот подъем — не только крутой, но и высокий. И люди снова, до предела напрягая мышцы, арбу за арбой вытаскивали на широкое плато.

Последнюю, самую нагруженную телегу вел Савкат. В низу седловины его Ожидали Хомуня, Саурон и еще четверо молодых, крепких мужчин. Они приготовились толкать арбу на гору.

Арба спускалась медленно. Кони, удерживаемые Савкатом, приседали на задние ноги и высоко задирали головы, так, что он еле-еле доставал до уздечек. Перед концом спуска Савкат отпустил поводья и отскочил в сторону, хотел, чтобы лошади с разгона вытянули на подъем поклажу.

И тут Хомуня увидел, что левое колесо завиляло, начало сползать с оси.

— Стой, Савкат! Колесо соскочит! — крикнул Хомуня и побежал навстречу.

Савкат бросился к лошадям, повис, схватившись за уздечки, но остановить не успел. Колесо соскочило — арба с треском завалилась набок, Савката сильно толкнуло дышлом, он не устоял на ногах и, если бы не задержал его Хомуня, полетел бы в пропасть.

Колесо, наскочив на небольшой камень, начало сворачивать к обрыву. «Упадет под откос, — мелькнуло у Хомуни в голове, — придется оставить в седловине не только арбу, но и зерно».

Хомуня так и не понял, то ли колесо на него налетело, то ли сам он прыгнул и придавил колесо к земле. Больно ударившись, он заскользил к пропасти и сумел задержаться, когда до края ее оставалось не больше локтя. Разбитыми до крови, дрожащими руками Хомуня судорожно пытался ухватиться за сухую землю и отползти от обрыва, но не мог даже сдвинуться с места. Замычав от бессилия, он поднял голову, хотел позвать на помощь, но люди уже сами бежали к нему. Они осторожно подняли его и отнесли к арбе, на дорогу.

Хомуня лежал на твердой земле, улыбался и смотрел на Бабахана, стоявшего перед ним на коленях.

— Ну, как ты? — спросил вождь.

Хомуня пошевелился.

— Слава богу, жив. Боли не чувствую, но встать не могу, руки и ноги дрожат.

— Еще бы. Отдыхай. Сейчас тот, кого ты спас, принесет тебе воды.

Подошел Савкат, присел. Положил к себе на колени голову Хомуни, напоил водой.

— Помоги мне встать, Савкат. А то я совсем умирать собрался.

— Э, нет! Теперь ты должен две жизни прожить.

Опираясь на Савката, Хомуня встал и увидел приближавшийся к седловине караван бывшего своего хозяина. Омар Тайфур — как всегда в ярких пышных одеждах — ехал рядом с проводником и смотрел, как люди племени Бабахана ставят колесо, грузят мешки на арбу.

У Хомуни разом опустились руки, тревожно заколотилось сердце и засосало под ложечкой.

— Бабахан, это мой хозяин, Омар Тайфур, — тихо шепнул Хомуня. — Если не спрячусь, он заставит телохранителей связать меня.

Но прятаться было поздно. Омар Тайфур уже увидел беглого раба. Он подозвал к себе Валсамона и плетью указал на Хомуню.

— Гы-гы-гы! — трубно засмеялся Валсамон и выхватил саблю.

Аланская епархия ждала из Константинополя нового владыку — епископа Феодора. За день до приезда его преосвященства через перевалы, по горным лесистым тропам, торными караванными путями, кто пешком, кто верхом, и с Куфиса, и с Кяфара, и с равнинных низин стекались в Аланополис монахи, иереи, пресвитеры в строгих сутанах, а порой даже в расшитых золотом и серебром ризах, сверху прикрытых дорожными япопчицами — грубыми шерстяными накидками.

Иные шли налегке, иные — с котомками, иные — прижимали к груди толстые библии, евангелия, иромологии и октоихи — книги священных ирмосов и песнопений, бережно укутанные скарлатом — дорогим бархатом.

На благородных конях, украшенных серебряными бляхами и накладками, в окружении телохранителей, рабов и наложниц важно восседали неторопливые князья низинных земель и равнин, двигались со своими стадами овец, коров, молочных кобылиц, с походными шатрами и мягкими постелями.

Вихрем, сбивая с дороги странников, нищих, калек, паломников и других, одетых в рубища босоногих людей, проносились в сопровождении десятка сородичей бородатые, в темных бурках, вожди горских селений, обвешанные острыми саблями, закаленными кровью ядовитых змей, с тугими луками, облагороженными костяными и серебряными накладками, с начищенными до блеска колчанами, боевыми секирами и острыми пиками.

Никогда еще горы на своих дорогах и тропах не видели такого множества людей. Все торопились в Аланополис, боялись опоздать к приезду епископа. И не только потому, что уже несколько лет кряду епархия жила без владыки, а люди эти тревожились, что церкви пришли в запустение, многие племена охладели к вере в Иисуса Христа, все большее и большее число горских селений начали возвращаться к язычеству. Люди спешили и потому, что впервые за сотни лет, с тех пор, как в землях Алании утвердилось христианство, владыкою епархии назначен не эллин, а уроженец здешних мест. Его преосвященство отец Феодор родился и вырос в Аланополисе, учился грамоте и воспитывался в монастыре епархии, отсюда увезен был в Константинополь, там и получил он высокий духовный сан.

На только что убранных, но еще не вспаханных полях, на лужайках по правому, примыкающему к городу, берегу Инджик-су, и даже за городскими стенами запестрели шатры, запахло дымом, жареным мясом, пряностями. Все три и без того кривые узкие улицы до непроходимости стеснила разноликая громкоголосая, многоязычная, текущая круговоротом толпа. К каменным заборам жилых кварталов, тесно застроенных одно- и двухэтажными домами, крытыми тонкими плитками песчаника и красно-коричневой черепицей, скученно прижались торговцы с лотками фруктов, пышных лепешек, овечьего сыра, мяса, с большими кувшинами белого и красного вина. В проулках прямо на земле выставили свои товары оружейники, гончары, кузнецы, ткачи, портняжки, чувячники, сапожники. Молодые ремесленники громко зазывали покупателей, расхваливали товар. Те, что постарше, наоборот, презрительно посматривали на приезжих, тихо переговаривались между собой.

Одетые в легкую бронь стражники алдара, князя Кюрджи, жестокого и хитрого властелина, с секирами и длинными кинжалами, медленно прохаживались по улицам, разнимали дерущихся, добивали тяжело раненных, на глазах у всех снимали с них и делили между собой одежду и драгоценности, если таковые находили у пострадавших, и, оставляя кровавые следы, выволакивали голые трупы на окраину кладбища, хоронили в старых, давно заброшенных склепах и пещерах.

У южной стены города, недалеко от Абхазских ворот, между древним языческим капищем и христианской церквушкой, на ровной, будто отшлифованной, базальтовой плите уселся Шила Бадур, обладатель волшебных ивовых прутьев и священного белого петуха, маг и предсказатель, тощий, с редкой, но длинной седой бородой и густыми бровями. Ослепительно белые одежды его широкими волнами рассыпались по камню, почти полностью прикрыли большую плиту — осталось место лишь для священного петуха, привязанного за ногу веревкой, и пучка ивовых прутьев.

Шила Бадур не спеша вытащил из небольшой котомки кусочки пожелтевшего сыра и черствого хлеба, бережно разложил их на камне рядом с волшебными прутьями, достал медный, чуть примятый, кувшин с узким горлышком, заткнутым хорошо подогнанной деревяшкой, открыл его и окропил хлеб водой.

Шумная, разношерстная толпа в ту же минуту плотным кольцом обступила предсказателя, беззастенчиво рассматривая его скудный обед, загадочные ивовые прутья, холеные руки Шила Бадура с тонкими длинными пальцами, равнодушно-спокойное лицо с крепким орлиным носом и черными умными глазами.