Человек же способен съесть и ужа, и лягушку, и волка, и зайца, и другого человека тоже. Зверю, если он на завтрак не попадет в зубы другому, предназначено никогда не терять свободы. Олень не станет помыкать оленем, заставлять его приносить себе пищу. Это удел человека и творение его же духа. Человек даже зверей наделяет в сказках своими собственными чертами. Одних считает умными, других — глупыми, ленивыми, хитрыми, лукавыми, жадными, злыми, коварными. Но змея меняет только шкуру, натура у нее остается все той же, и яд ей дан, чтобы защищаться от врагов.

А какова натура у человека? Что главное для него: добро, зло, благородство, коварство?»

Только люди способны отбирать свободу у подобных себе, делать их своими рабами. Хомуня давно убедился, что и рабовладельцы — сами рабы по натуре. Одни отличаются чрезмерным страхом и преклонением перед людьми, наделенными властью. Другие теряют достоинство в безмерной страсти к наживе. Считая, что деньги — благо, они добровольно становятся рабами, теряют рассудок, особенно, если видят, что богатство достается другому, в то время как самому хочется завладеть им. И погибают они в горе и в постоянно бередящей душу неразумной скорби и безысходности. Иных мучает враждебное отношение к ним других людей. Есть и такие, кто сам в гневе готов убить человека, если показалось, что тот незаслуженно обидел его. А некоторые только тем и живут, что имеют возможность злорадствовать и наслаждаться чужими несчастиями.

Рабские начала у человека настолько сильны, что, если он и захочет, то отделаться от них в одночасье не только трудно, порой невозможно. Так и Хомуня, всякий раз, когда ему не удавалось надлежащим образом сдержать Сырму, беспомощно разводил руками, будто хотел повиниться перед вождем рода: лошадь, мол, виновата, это она глупая, не блюдет чина.

Бабахан улыбался и самодовольно поглаживал белую бороду. Он совсем по-другому понимал смятение Хомуни. Считал, что гость его, хотя и умеет держаться в седле, но страшится гор, потому и постоянно натягивает поводья, не дает погорячиться норовистой кобыле.

Только, спустя три-четыре часа, когда поднялись на высокий скалистый хребет, Сырма поскучнела и равнодушно плелась сзади. То ли устала, то ли Хомуня вконец разодрал ей железными удилами губы, но она смирилась со своей участью.

Перед спуском в долину Бабахан остановил коня и показал Хомуне ржаное поле. Небольшое, оно расположилось внизу, у обширного — от горы до горы — плотного лесного массива, по-сиротски притулилось к подножию откоса скалистого хребта, роскошно украшенного белыми барашками водопадов.

Поле было не плоским, а слегка куполообразным, с длинными, устремленными в лес клиньями. Хомуне оно показалось похожим на пожелтевшего от солнца краба, клешнями уцепившегося в темные ельники.

— Наконец-то добрались, — тяжело вздохнул Бабахан. — Осталось только вниз спуститься.

Спускались по узкой, поросшей бурьяном дороге. Петляя между низкими молодыми елями, она привела к левой клешне краба, наискось обрезанной небольшим ручьем с чистой и холодной водой.

Жнецы отдыхали. Но едва на поле появился Бабахан, все кинулись навстречу. Молодой, еще безусый, горец услужливо помог вождю спуститься на землю, снял седло, стреножил коня.

Хомуня стоял в стороне. Один лишь Саурон подошел к нему и тепло поприветствовал. Остальные издали кивнули чужеземцу.

Хомуня завидовал Бабахану. И это была даже не столько зависть, сколько постоянная тоска одинокого человека: куда бы ни приезжал он — его не ждали, не встречали и не провожали. Жил постоянно среди людей, а они его не замечали.

Пока стреножил Сырму, отнес в тень седло, Бабахан и Саурон поднялись на пологий холм, откуда хорошо просматривалось все поле. Жнецы попрятались в тени. Хомуня остался один. Он поднял с земли несколько колосков, размял их в ладонях, провеял и кинул зерно в рот. Затем направился к мужчинам, расположившимся у ручья, под небольшой ивой, свесившей к воде тонкие бледно-зеленые ветви.

Невысокого роста, узкоплечий, без рубашки, но в мохнатой шапке, тщедушный мужичок с редкой, будто выщипанной бородкой, сидел в середине группы, беспрестанно хлестал себя пучком травы, отгонял липнувших к потному телу назойливых мух и вдохновенно что-то рассказывал. Но стоило Хомуне подойти ближе, узкоплечий умолк на полуслове, его слушатели, едва взглянув на чужеземца, опустили глаза.

Наступило тягостное молчание. Узкоплечий нехотя встал и не спеша двинулся вверх по берегу ручья. Следом поднялись и остальные.

Вскоре, вооружившись серпами, люди приступили к жатве. Хомуня, увидев, как жнецы насыпом, абы как, бросают в кучу стебли, подошел к вождю рода и сказал:

— Бабахан, твои люди неправильно жнут. Рожь надо срезать ниже, собирать колос к колосу и вязать в снопы.

— Зачем? — удивился Бабахан. — Разве зерна от этого станет больше?

— Зерна будет столько же, но молотить — быстрее и легче. К тому же, если пойдет дождь, колосья меньше намокнут.

Бабахан пожал плечами.

— Мы всегда так убираем. Но если ты считаешь, что надо иначе, давай попробуем.

Вождь собрал людей.

— Хомуня считает, что мы неправильно жнем, — люди удивленно посмотрели на чужеземца. — Сейчас он покажет, как надо. Все должны делать так, как он. Я верю этому человеку, он вылечил дочь Саурона.

Хомуня неторопливо вышел вперед и объяснил, как вязать сноп.

— Не пойму я, Бабахан, зачем нам делать лишнюю работу? — спросил узкоплечий. — Пока Хомуня свяжет сноп, я успею нарезать почти столько же.

— Чилле, если ты ковырялся в ушах и не слышал, о чем я говорил, то подойди ко мне ближе и я еще раз повторю! — Бабахан нахмурился и зашагал к лесу.

Три дня подряд, от восхода до захода солнца, Хомуня резал серпом рожь, вымолачивал и веял зерно, ссыпал его в пузатые кожаные мешки и наслаждался тем, что впервые за многие годы никто не подгонял его, не стоял с кнутом за спиной. Может быть, поэтому все эти дни, показалось Хомуне, пролетели так быстро, что он не успел насладиться работой.

Совместный труд постепенно сблизил его с племенем, а знания и сноровка, позаимствованные в странах, в которых волею судьбы пришлось заниматься хлебопашеством, скоро сделали Хомуню чуть ли не главным распорядителем на поле.

Началось с того, что в первый же день Чилле подошел к Саурону и громко, так, чтобы слышал Хомуня, сказал:

— Из-за этих снопов — не знаю, и кому они только нужны? — у меня снова разболелась спина, устала кланяться. Может, мне заняться другим делом?

Саурон участливо посмотрел на тщедушного Чилле и предложил пойти в тень к Бабахану, развлечь его своими рассказами.

Чилле обиделся и молча повернул обратно.

— Подожди, Чилле, — окликнул его Саурон. — Если тебе не трудно, разминай колосья. Это можно делать и сидя, и на коленях.

Чилле притащил широкую полсть, расстелил ее рядом со снопами, сложенными в одонье, и начал изручь вымолачивать зерно — брал пучок колосков и разминал их руками.

Хомуня оставил серп, сходил в лес, вырезал кичигу — палку с плосковатым концом, — и присел рядом с Чилле.

— Смотри, как это делается.

Чилле недовольно покосился на чужеземца, но Хомуня, не обращая внимания на его неприветливость, взял сноп, развязал перевясло. Быстро, всего за две-три минуты он вымолотил зерно и отбросил солому в сторону.

Чилле удивленно раскрыл глаза.

— Возьми кичигу, попробуй, — подал ему палку Хомуня.

Чилле не так сноровисто, но все же довольно быстро обмолотил сноп. Довольный, отбросил пустую солому, заулыбался, хлопнул Хомуню по плечу.

— Хорошо! И рукам не больно.

Всякая работа когда-нибудь да кончается.

Все поле по краям огородилось кучами соломы, последние мешки с зерном брошены на куцые двухколесные телеги, и отдохнувшие лошади, упираясь подковами в горный, каменистый грунт, потащили хлеб в селение.

Самым трудным был участок дороги, который вел на верх скалистого хребта. Приходилось впрягаться в арбу рядом с лошадьми или подталкивать ее сзади.