— А здесь, недалеко. В лесу, на лугах.

Друзей у него прибавилось, хотя среди мальчишек немало было и таких, кто относился к нему враждебно. Но Хомуня все меньше и меньше боялся их, перестал прятаться, вел себя так, будто всегда знал, где надо проявить смелость, а чего остерегаться.

Случалось, Хомуня вообще днями не выходил из дому, становился ласковым и нежным с матерью, бросался исполнять любое ее желание. Потом и это проходило. Снова бежал в церковь к Арсению, или в конюшню, или садился рядом с отцом, брался за книги.

Настасья разводила руками, не понимала, что происходит с сыном. Козьма же в ответ улыбался, успокаивал:

— Взрослеет сын, катуна. Дорогу себе нащупывает, мужчиной становится.

Настасья была искусной рукодельницей, мастерицей плести кружева, расшивать чуги, опашени и ферязи — женские и мужские одежды — шелком и драгоценными нитями, покрывать их русскими узорами. Бояре охотно несли ей свои заказы и щедро платили мукой, медом, рыбой, холстами — всем, что забирали у своих поселян.

Почти каждую весну Настасья придумывала новый узор. А начинала его шить в тот день, когда Козьма с княжеской дружиной отправлялся в очередной ратный поход. Сразу после проводов она спешила к себе в горницу, долго молилась, потом садилась у окна на скамью и начинала работу. Старалась шить так, чтобы нить, какой бы она ни была тонкой, не рвалась, а рисунок на ткани получался веселым и ясным. Настасья искренне верила, что от этого зависит судьба ее мужа, вернется ли он домой целым и невредимым, или жизнь его оборвется, как нить в ее руках.

Хомуне рассказывал об этом Игнатий. Просил никуда в день отъезда отца не отлучаться, вести себя тихо, чтобы мать не волновалась и в расстроенных чувствах не испортила узора, не порвала тонкую нить, которая только и оставалась у нее единственной надеждой на возвращение отца.

Еще ни разу Настасья, вышивая новый узор, не порвала нить. Но дни от этого не становились для нее менее тревожными. Известно ведь, что воин воюет, а жена дома горюет. Ждать мужа из ратного похода нелегко. А когда подрос Игнатий и совсем ушел из дому, начал служить у княжича Юрия, Настасье стало еще тревожнее. Теперь грозились оборваться сразу две нити, натянутые туго, как струны на гуслях.

Настасья молилась богу и надеялась, что Хомуня, когда вырастет, станет иконописцем, будет украшать храмы господние. Отец Арсений не единожды уверял ее, что бог одарил Хомуню умением писать святой образ, только поучиться ему надо у мастеров. И Настасья радовалась, если сын подолгу пропадал в церкви, помогал художникам. Она была бы не против, если бы Хомуня стал и попом или, наконец, занялся бы любым другим ремеслом, только бы не шел по стопам отца, не вступал бы в княжескую дружину.

Козьма же, наоборот, все это считал делом несерьезным, твердо был убежден, что никакое ремесло ничего не стоит, если у народа нет сильной рати, способной защитить родной дом от супостатов.

Каждый вечер, еще до захода солнца, Мадая сильно клонило ко сну. Он словно проваливался в бездну, и ничего не мог с собой поделать. И просыпался Мадай в одно и то же время, когда Аримаса укладывалась спать. Он старался не кашлять и не ворочаться с боку на бок, чтобы не потревожить дочь.

О чем только ни думалось бесконечно длинными ночами. И о Сахире, старшей дочери, которую забрал себе в жены Бабахан; и об Аримасе, на которой, к несчастью, до сих пор никто не женился. А пора бы ей иметь мужа, рожать детей. Давно пора. Мадай подсчитал и удивился — два полных круга и еще один год прожила Аримаса, двадцать пять лет!

Как же он мог допустить такое? Юноши уже не возьмут Аримасу, а вдовец не находится. Почему так получилось? Ноги, руки у нее на месте. Стройна. Лицом — дай бог каждой иметь такое, сам бы целовал ее глаза и губы. Нет, Аримаса у него красивая. Пожалуй, получше Сахиры. А, впрочем, может, он и не прав. Сахира не родная ему дочь. Он всегда больше любил Аримасу.

Правда, чуть грубоватой стала Аримаса в последние годы. Но это потому, что ей самой приходится делать всю мужскую работу. И на зверя охотиться, и поле рыхлить, и рожь убирать. И вдруг подумалось: из-за него, из-за Мадая, никто не захотел жениться на Аримасе, брать к себе в дом беспомощного, ворчливого старика. Кому захочется возиться с таким?

Раньше у Мадая много скота было. А теперь только лошадь и корова. Бедно стали жить. Оно и понятно. Если мужчины в доме нет, о каком богатстве может идти речь. Сам Мадай уже давно не способен работать. И днем и ночью валяется на кошме. Наверное, в селении и не помнят, что Мадай был когда-то лучшим охотником. На медведя всегда в одиночку ходил. Вон сколько шкур по сакле разбросано. Шестьдесят пять лет ему было, когда родилась Аримаса. К тому времени оба сына, которые родились от первой жены, погибли. Он остался один и привел к себе в дом рано овдовевшую женщину. Ребенка от первого мужа, Сахиру, она родила уже в его сакле. Года через три принесла ему и Аримасу. Только сама прожила недолго. Но в третий раз Мадай жениться не стал. Сам растил дочерей. У других деды моложе, чем у Аримасы отец.

Мадай прислушался, ему показалось, будто в горах заревел медведь. «Нет, это не медведь, — сам себе прошептал Мадай. — Гроза? Еще рано, весна только начинается».

А рев становился все громче и громче. Скоро он перерос в сплошной грохот, будто все горы рушились разом. Вскочила Аримаса, раздетая, заметалась по стынущей сакле. Подбежала к Мадаю и опустилась перед ним на колени.

— Отец, я боюсь! Надо спасаться! Что это?

Рев и грохот были уже рядом, ржала и рвалась с привязи лошадь, мычала корова, земля дрожала, и Мадай уже не слышал последних слов Аримасы. Что-то тяжелое глухо ударило в саклю, она вздрогнула, покосилась, но устояла, только бревна натужно заскрипели, возвращаясь на прежнее место. По сакле пронесся ветер, костер разгорелся сильнее. И сразу все стихло. Аримаса лежала, тесно прижавшись к отцу, и плакала громко, навзрыд, как иногда в детстве.

Мадай молча гладил ее распущенные волосы. Ему жалко было Аримасу. Из-за него не решилась бежать из сакли. Но, кажется, все обошлось. Теперь он догадался, что гремело за стенами.

— Успокойся, Аримаса. Все уже позади. Рядом прошла лавина. Успокойся, дочь.

Когда костер совсем погас и небо утренним светом заглянуло в дымовую дыру, Аримаса успокоилась и, обессиленная, уснула в объятиях отца. Уснул и старый Мадай.

Разбудила их корова. Она глухо мычала, звала хозяйку — вымя распирало молоко. Аримаса встала с трудом. Мадай посмотрел на нее и ужаснулся. Даже при тусклом свете видно, как вспухли и налились кровью глаза дочери.

Полсть, которой закрывали дверной проем сакли, почти до половины была завалена снегом, и Аримасе пришлось немало потрудиться, чтобы выбраться наружу.

Выбравшись, Аримаса взглянула в сторону селения и закричала в ужасе. Вместо селения увидела нагромождения плотно сбитого снега с торчащими скелетами обломанных деревьев. Она взбежала наверх и посмотрела вокруг. Далеко, за широкой грядой, одиноко зияли пустыми дверными проемами несколько полуразрушенных домов. Кругом было тихо и безжизненно.

Мадай тоже выполз и печальными глазами уставился на мертвые снежные глыбы.

После завтрака Аримаса пробралась к уцелевшим домам. Поняла, что оставшиеся в живых люди в спешке покинули свои сакли и ушли из долины. Она с радостью отметила, что сакля Бабахана и Сахиры, стоявшая на краю селения, пострадала меньше всех. Значит, сестра не погибла. Собрав брошенные домашние вещи и сложив их в одну кучу, Аримаса вдоль снежной насыпи перешла на противоположный берег небольшой речки — лавина докатилась даже туда, где начинаются высокие, отвесные скалы, поверх которых проходила дорога на город Аланополис.

Как и предполагала Аримаса, под скалами, у Хвоста еминежа, торчащего из недр земли в нескольких шагах от обрыва, можно было на лошади обогнуть язык лавины и добраться к покинутым домам.