Раненый силился еще что-то сказать и не мог. — Ты сам все расскажешь, — зашептал в ответ Андрей. — Я тебя донесу, и ты расскажешь. Тут близко. Проскочим...

До линии фронта было километров десять, и Андрей не думал сейчас, где именно и как им удастся «проскочить» через эту линию, он думал лишь о том, как бы суметь преодолеть эти десять километров.

Упавшая на землю тьма обрадовала его: они ра­створились в ней. Только бы не вздумало снова за­играть северное сияние. К счастью, потеплело, небо заволокло тучами, и над тундрой потянулся туман. Так бывает в Заполярье: стоит перемениться ветру, и за какие-нибудь полчаса погода — вверх тормаш­ками...

Андрей лег рядом с Тюменевым, как можно осто­рожнее взвалил его себе на спину, пошатываясь, привстал на колени и, лишь отдышавшись, враз вспо­тев, смог подняться на ноги. Раненую руку будто проткнуло раскаленным шомполом, он невольно за­скрипел зубами и, чтобы тяжесть тела. Тюменева не давила на больную руку, движением плеч передвинул его чуть вправо.

Тюменев застонал. Стон показался таким гром­ким, что Андрей испугался: как бы кто не услышал.

— Тише, браток, тише, — зашептал он. — По­терпи. Извини, что я тебя так...

Согнувшись, придерживая Тюменева здоровой ру­кой, Андрей пошире расставил ноги и зашагал. Ша­гал он медленно, боясь споткнуться о камень или угодить в трещину или бомбовую воронку...

— Тюменев, Георгий, слышишь меня?

Тюменев не отвечал. Может быть, он опять поте­рял сознание, а может быть, забылся. Андрей риск­нул прибавить шаг. Сначала он считал шаги, но вско­ре сбился со счета. Одна неотвязная мысль владела сознанием: «Скорее надо идти, скорее...»

Оступился Андрей на ровном месте. Правая нога почему-то подвернулась, и он едва удержался, чтобы не вскрикнуть: острая боль пронзила лодыжку. С трудом сохраняя равновесие, балансируя свободной рукой, Андрей приподнял ногу — боль тут же отпустила. Однако стоило ему встать на эту злосчастную ногу, как он чуть было не упал: словно кто-то на­отмашь ударил по щиколотке поленом.

Раза два или три пытался он сдвинуться с места, не смог, и его охватило отчаяние: «Что ж теперь де­лать?»

— Оставь меня, иди один, — прошептал Тюме­нев, будто разгадав лихорадку мыслей незнакомого Друга.

Голос у Тюменева был совсем слабый, слова сры­вались у него с языка с какими-то всхлипами.

— Сейчас, браток, сейчас все будет в порядке! — Придерживая Тюменева, Андрей опустился на четве­реньки и пополз.

Где-то высоко в темном небе пролетели на бомбежку вражеских позиций наши дальние бомбарди­ровщики. Андрей узнал их по гулу моторов. Отбом­бившись, самолеты возвратились обратно, а он все полз и полз по припорошенным снегом камням.

Левая рука горела, и на нее нельзя было опе­реться. Маскхалат давно изодрался в клочья; были продраны и ватная куртка и ватные штаны. Андрей в кровь иссек колени и правую руку. Он был весь мокрый от пота, в груди у него сипело, то и дело на­падали приступы кашля. Тогда он останавливался и, заткнув рот рукавицей — поблизости могли быть вра­ги, — натужно кашлял в нее.

Лечь бы в снег, отдохнуть, уснуть бы хоть на не­сколько минут. Но это невозможно.

Временами Андрею казалось, что Тюменев умер. Тогда он ложился на снег, прислушивался: дышит ли? И снова полз, волоча вывихнутую ногу.

Его мучила жажда, и, лишь еще более распаляя ее, он глотал снег. Вместе со снегом ему попадались замерзшие ягоды морошки и брусники. Горьковато-кислые, водянистые, они не утоляли голода, а вызывали противную оскомину, и все же, морщась_; он с уси­лием проглатывал их, потому что не ел уже более суток.

А Тюменев словно прибыл в весе за эти часы: та­щить его с каждым метром становилось все тяже­лее и тяжелее. Андрею вспомнилось, как на погран­заставе он играючи подбрасывал двухпудовую гирю и выжимал штангу в сто килограммов. В Тюменеве, наверное, нет и семидесяти...

Вспомнив заставу, он вспомнил свой первый день службы, первый выход в ночной наряд на охрану границы — это было в конце мая позапрошлого года. А через месяц началась война, погранотряд перефор­мировали тогда в пограничный полк...

Прилечь бы сейчас, отдохнуть самую малость, уснуть бы хоть на несколько минут. Нет, нельзя ло­житься — ляжешь, и силы совсем покинут тебя, а нужно скорее добраться до линии фронта, за ней — тепло, еда и, главное, санбат...

На возвышенностях почти весь снег сдуло ветром, а в ложбинах рука по локоть проваливалась в су­гробы и подбородок тыкался в наст. Зернистый снег колол губы, забивал ноздри. Андрей отплевывался и снова и снова кашлял, прикрывая рот рукавицей, в страхе оглядываясь вокруг.

Валуны как назло попадались все чаще и чаще. В одном месте путь преградила целая гряда обле­денелых валунов. То была морена древнего ледника, но Андрею казалось, что кто-то специально выложил здесь эти огромные камни, перебраться через кото­рые не было никакой возможности. Минут сорок, а может быть, и час он полз вдоль гряды, пока не выискал в ней проход.

Сердце колотилось так часто, что спирало дыха­ние. Все чаще начинала одолевать непонятная, не испытанная доселе зевота. Андрей широко, до звона в ушах разевал рот и никак не мог зевнуть до конца. Если бы можно было передохнуть хотя бы с пол­часика, четверть часа. Полежать бы, не двигаясь, не шевеля ни рукой, ни ногой; забыться, ни о чем не думая, ничего не видя, ничего, не слыша.

— Тюменев! — хрипло звал Андрей, пугаясь соб­ственного голоса. — Тюменев, ты слышишь меня? Тюменев не отвечал.

«Дивизия «Эдельвейс» получила в подкрепление два новых полка... На высоте триста сорок семь уста­новлены четыре батареи тяжелых орудий... Если я остановлюсь, силы совсем покинут меня, тогда я не доползу до своих, не расскажу... Может быть, Тюменев еще жив...»

Горела уже не только раненая рука — горела и голова. Тысячи раскаленных молотов без умолку стучали в виски и в затылок. И при каждом неловком движении острой болью давала знать о себе вывих­нутая нога.

«Туда ли я ползу?» — Андрей взглянул на светя­щийся компас на запястье и в ужасе убедился, что ползет не на восток, а на юго-запад. Давно ли он так ползет? Тьма, ни одной звезды.

А фронт был уже недалеко: все отчетливее кле­котали пулеметы, ухали минометы; распарывая воз­дух, с завыванием проносились вверху снаряды даль­нобойных орудий. Товарищи Андрея ведут бой, а он... Доползет ли он до них? Силы совсем оставили его.

Снова подул утихший было ветер. Туман стал рас­сеиваться. Будто лопнувшая парусина, раздвинулись тучи. В небе сверкнула звезда. Увидев ее, Андрей обрадовался, как штурман, увидевший огонек маяка у входа в родную гавань. Эту звезду видят сейчас .и его» товарищи...

Всего минуту назад Андрей готов был поддаться чувству отчаяния. Они с Тюменевым были так оди­ноки в этой каменистой, заснеженной пустыне. Те­перь он отчетливо представил, как по снегу, среди валунов, пробираются сейчас десятки наших развед­чиков: одни направляются в тыл врага на выполнение заданий, другие возвращаются «домой». И, может быть, некоторым из них так же трудно, так же тя­жело, как ему, Андрею...

— Тюменев, ты слышишь?.. Скоро будем дома. Слышишь?.. Крепись!

Слова, срывавшиеся с потрескавшихся до крови губ, помогали , ему, и Андрей шептал. Он шептал о том, что близка победа; звал любимую, которая ждала его в Горьком. Он хотел, чтобы она шла с ним рядом и ласково говорила бы: «Скоро мы бу­дем вместе...»

Еще несколько метров осталось позади, еще...

«Который теперь час?» — Андрей очнулся от за­бытья. Он лежал на снегу, раскинув руки. Долго ли он так пролежал? Где Тюменев? Торопливо закинул руку за спину. Раненый был там, но не двигался, и Андрею стало страшно: вдруг Тюменев замерз? На­до ползти. Надо, надо...

Он прополз еще метров пять, тяжело дыша, при­остановился, прильнул лицом к снегу, полизал рас­пухшим языком шершавый наст.

«Все будет хорошо, — твердил он себе. — Все будет хорошо...» Но что такое? Кто-то гонится следом за ними на лыжах. «Фашисты?» На лбу выступила испарина. Андрей замер. «Может быть, они пройдут стороной?»