В тот день, о котором идет речь, Борисов, как обычно, сидел, сгорбившись, у заполненного разоб­ранными часами и инструментами столика. Вставив в правый глаз лупу в черной оправе, он аккуратно чистил щеточкой крохотные колесики и мурлыкал себе под нос.

Услыхав звон колокольчика над дверью, Борисов, не прекращая петь, мельком глянул на вошедшего и снова погрузился в свое занятие.

— Могу я у вас починить часы? — спросил посе­титель, несколько озадаченный холодным приемом.

— Какой фирмы ваши часы? — не поднимая го­ловы, спросил Борисов.

— «Генрих Мозер».

— Хорошая фирма!

— У нас в Николаеве никто не берется. Сергей Иванович советовал обратиться только к вам.

— Я Сергею Ивановичу починил «Омегу», — про­изнес часовщик. — У него замечательный меха­низм...

— На двадцати одном камне, — уточнил посети­тель.

Борисов протянул руку:

— Покажите вашего «Мозера».

Посетитель вынул из пиджака закрытые часы и передал их мастеру.

Борисов мельком глянул на дверь и открыл но­жичком крышки. Под второй крышкой обнаружи­лась сложенная в несколько рядов папиросная бу­мага.

Посетитель прошептал:

— Планы восстановления судостроительного за­вода...

— Очень хорошо, — равнодушно сказал часов­щик, вынул бумажку и, не рассматривая, положил ее в нагрудный карман.

Вновь звякнул звонок над дверью, и в мастер­скую вошел новый клиент.

— Ваши часы будут готовы завтра в девять ут­ра, — сказал Борисов, спрятал «Мозера» в ящичек а поднял глаза на вошедшего. — А ваши уже готовы. Пришлось сменить маятник...

«Я предлагаю моряку море и возможность по­мочь революции...»

Сгоряча Андрей не сразу вник в смысл этих слов, а ложное самолюбие не позволило ему признаться даже самому себе в том, что по сути дела предложе­ние Никитина — лучшее, на что можно сейчас рас­считывать.

И, конечно, Никитин не случайно сказал, что он предлагает моряку не только море, но и возмож­ность помочь революции. Не каждому ведь дается такое право, не каждый может работать в Чека. И если тебе предложили это, то, значит, доверяют.

«А я, дурень, отказался, — медленно бредя до­мой, думал Андрей. — Сам отказался...»

Дома он нехотя пообедал, до вечера провалял­ся в постели и вдруг вскочил, поспешно оделся, сказал матери, что у него есть срочное дело, и ушел.

— Известно, какие у тебя теперь срочные дела,— проворчала вслед Анна Ильинична.

Срочных дел у Андрея действительно никаких не было, просто он не мог оставаться один на один со своими мыслями.

Катя... Если бы он мог повидаться сейчас с Ка­тей!.. Но как разыскать ее? Он не знал даже, где она работает. И захочет ли она после того, что про­изошло, разговаривать с ним? Надо было догнать ее тогда и все объяснить... А может быть, Катя разлю­била его, тогда он правильно сделал, что не побе­жал ее догонять. Конечно, правильно...

Улицей Гоголя, Сабанеевым мостом, Екатеринин­ской Андрей вышел на бульвар. Полукружья укра­шенных колоннадами зданий ограничивали неболь­шую площадь. Гигантская лестница десятью широ­кими уступами спускалась от бульвара в порт. Ветер шумел в каштанах. На краю мола вспыхивал про­блесковый огонь Воронцовского маяка.

— Кому ты светишь, отец? — с горечью прошеп­тал Андрей.

Пустынный порт был погружен во мрак.

Влево находилась Арбузная гавань. Наверное, Павел Иванович Ливанов хлопочет на «Валюте» у двигателя. Конечно, Никитин разозлился и расска­зал Иванычу об упорстве Ермакова. Ведь вот, поди ж ты, всю жизнь Ливанов проплавал на миноносцах и крейсерах, командовал мощными турбинами в ты­сячи лошадиных сил, а пошел на заплатанную ры­бачью посудину и ремонтирует керосиновый движок. Неужто он доволен?

Море горело нежным голубым пламенем. Свети­лись мириады жгутиковых инфузорий «ночесветок», или, как их зовут рыбаки, морских свечей.

Андрей опустился на скамейку и, не двигаясь, не меняя позы, одинокий и угловатый, глядел на го­лубые волны. И чем дольше он сидел, тем больше думал о словах чекиста: «Я предлагаю моряку море и возможность помочь революции».

Трудная жизнь военного моряка, дружная моряц­кая семья утвердили взгляд: «Хорошо то, что хоро­шо для трудового люда»; приучили никогда не вхо­дить в сделку с совестью и не прятать своих убеждений. Разве не эти убеждения заставили его пойти в Красную Армию? Разве не во имя их он воевал с белогвардейцами и интервентами? Разве не ими руководствовался, когда под Царицыном не выпол­нил приказа комдива? Крутовато пришлось тогда ермаковскому батальону. От трех рот осталась одна. Командир дивизии, бывший царский офицер, прика­зал ночью сняться с позиций и отойти, а Ермаков изорвал полученный с нарочным приказ и послал комиссара батальона Козлова в город за боеприпа­сами: «Из глотки, а выдери!»

Козлов вернулся ночью с рабочим отрядом: это был коренной пролетариат — сталевары и прокат­чики.

«Что толку? С голыми руками не повоюешь», — разгорячился Андрей.

«Все будет! — убежденно сказал Козлов. — Комдиву скатертью дорога! Теперь все будет в по­рядке!»

Разве не во имя революции Ермаков в январе 1920 года, не вылечившись как следует, выписался из госпиталя, поехал на новый фронт и воевал, пока не кончилась война?..

«Я предлагаю моряку море...»

Вот оно, здесь, рядом. Ермаков сидит на берегу, сухопутный, безработный моряк, а где-нибудь по волнам плывет сейчас шхуна грека Антоса, и на бор­ту ее, наверное, пулеметы, бомбы, а то и дюжина шпионов, и люди проклятого Лимончика ждут ту шхуну. Да, председатель Губчека прав: война про­должается...

Ночь сменилась пасмурным рассветом. Было зяб­ко. Андрей решительно поднялся с мокрой от росы скамьи. «Пойду к Никитину...»

— Теперь вы, молодой человек, можете бросить палку и ходить, сколько вашей душе угодно,—сказал профессор Авдеев Репьеву, — но впредь не советую вам прыгать из вагона на ходу поезда. В следующий раз дело может кончиться не вывихом и не трещи­ной кости, а переломом. Можете меня не предупреж­дать: в истории болезни записано, что вы оступились на лестнице. — Профессор улыбнулся. — Только уч­тите: за сохранение тайны я потребую с вас взятку. Да-с, милостивый государь, взятку натурой-с: помо­гите мне достать спирта, два литра чистого спирта. Надеюсь, вы понимаете, что я не собираюсь упо­треблять его как внутреннее.

— Хорошо, я попытаюсь достать вам спирт, — сказал Репьев. — Спасибо за лечение и за уход.

— Какой уж там уход! — Авдеев махнул ру­кой. — А лечение — наш долг. Вам, —он строго по­смотрел на худое, без тени румянца лицо чекиста,— вам обязательно необходимо усиленное питание, иначе опять скоро попадете в нашу клинику, только уже не ко мне, а к терапевту: у вас легкие... того, — Авдеев пошевелил пальцами, — слабенькие у вас легкие... Ну, будьте здравы! Желаю вам успеха в ра­боте и счастья в семейной жизни. Очень славная у вас супруга.

— Это не супруга, это товарищ, — смутился Репьев.

— Ну, значит, будущая супруга, — улыбнулся профессор.

Макара Фаддеевича несколько раз навещала Ка­тя Попова. Она с такой тревогой расспрашивала о его здоровье профессора Авдеева, что старик не мог иначе и подумать...

Из клиники Репьев, несмотря на поздний час, поехал в Губчека, где его ждал председатель.

Никитин встретил Макара Фаддеевича так, будто они расстались вчера вечером, и, узнав, что со здо­ровьем у Репьева «полный порядок», велел подать машину.

— Поедем с тобой в Люстдорф. Дома, конечно, не был? Ну, прямо из Люстдорфа махнешь домой... Я припас тебе новую работенку. Может, и не совсем по нутру будет, но другого подходящего кандидата нет...

— Новая так новая... А вот что нового с савинковцами? — спросил Репьев.,— Я совсем отстал от жизни.

— Что нового? Читал в «Правде» насчет аре­ста Незвецкого?

— Террориста? Савинковец, конечно?

— Ясно! Расстрелян по постановлению коллегии ВЧК. Негодяй готовил покушение на Владимира Ильича. С этими эсерами дело серьезнее оборачи­вается, чем мы думали.