В своих странствиях по тайге Павел часто встречал старые оползни. Оползень имелся даже неподалеку от его родного Урмана. В Урмане всю жизнь прожили дед с бабкой Лоскутовы. Так что, отец Павла, постранствовав по Сибири, просто вернулся в родной дом. Из Сыпчугура они уехали, когда Павел окончил четвертый класс. Так что в Урмане он пошел в пятый. Дед с бабкой жили в крошечном домике на окраине, в котором имелась только одна комната три на четыре метра, да кухонька. Месяца три они жили ввосьмером в этой комнатушке, потом матери дали квартиру в новом четырехэтажном доме, единственном на весь Урман. Старики поселились в Урмане сразу после гражданской войны и устроились на работу «шкрабами», школьными работниками. Потому как в стране бушевала лютая борьба с неграмотностью, а большая часть грамотных людей сбежала из России, так как была не только грамотной, но и умной. Дальновидно рассудив, что новая власть обязательно за свои неудачи будет искать козлов отпущения. Так и получилось, кто не сбежал в гражданскую, тех забили в тридцать седьмом и последующих, когда они уже окончательно извели безграмотность.
Оползень образовался на высоком береговом откосе, поросшем деревьями, в основном не старыми. Там росло только одно старое дерево — великанский кедр четырехсотлетнего возраста. Почему-то когда склон сполз, и все деревья причудливо наклонились в разные стороны, один кедр остался стоять гордо выпрямившись. Вот под этим-то кедром и умер дед Павла аккурат в восемьдесят восьмом, в конце лета, когда Павел в любовном угаре из последних сил цеплялся за юбку равнодушно уходящей от него Риты. Он тогда еле-еле нашел в себе силы, чтобы съездить на похороны, и, как мать ни уговаривала погостить, через два дня уехал. Дед Павла до самой смерти не терял ясность мыслей, но вот почему-то ушел утречком из дому, каким-то образом прохромал четыре километра, уселся под кедром, прислонившись спиной к стволу, да так и умер сидя, глядя на восток, будто мечтая увидеть еще один восход солнца.
Вот так стоит себе лес на склоне, растет помаленьку, подчиняясь извечным законам жизни, и вдруг приходит время, когда сама земля начинает шевелиться, неудержимо сползая вниз. Деревья, не падая, ползут тоже, наклоняются… Потом почва вновь цепляется за материк, замирает. Жизнь продолжается. Но после раздрая и нестабильности деревья оказываются торчащими во все стороны, под разными углами. Но жизнь берет свое, жить надо дальше, и деревья вновь начинают расти, тянуться к солнцу, но вырастают причудливо искривленными. Они не хотели, противно природе своей, извиваться — сама земля их заставила, чтобы выжить, искривиться, а потом вновь тянуться к солнцу.
Павел жил, как все. Родился, мать с бабкой тайно окрестили, пошел в школу, вступил в пионеры, потом в партию, но вдруг почва сдвинулась под ногами и поползла куда-то вниз… Когда умер Брежнев, Павел уже заканчивал аспирантуру. Всех работников и учащихся собрали в лекционном зале, где имелось несколько телевизоров, чтобы присутствовать на похоронах последнего Генсека. Тогда еще никто не знал, что он последний. Следующий станет уже Первым Президентом. Двое, мелькнувшие в промежутке, не в счет, их уже никто не помнит. Всех преподавателей и студентов представители парткома старательно проинструктировали, что когда заиграет траурная музыка, всем надлежит непременно встать и почтить ушедшего от нас навеки любимого… и так далее. Когда заиграла траурная музыка, никто из преподавателей и студентов даже не озаботился выполнить инструктаж. Сидели, стеснительно переглядываясь. Видимо было неудобно перед самими собой, так вот, при всех, публично, встать и почтительно проводить в последний путь человека, над которым потешались последние десять лет, и столько анекдотов было рассказано в курилках и на кухнях. И вот тут Павел ощутил, каким-то седьмым, а может десятым чувством, что скоро все поползет. Наверное, так кошки и собаки чувствуют приближение землетрясения, всей шкурой, всем нутром… Из врожденной вредности, а может из подсознательного желания дать полнее почувствовать всем присутствующим мелочную подлость советской интеллигенции, или, точнее, тем, кто привык считать себя интеллигентом, Павел поднялся и встал по стойке смирно, закаменев лицом и не отрывая взгляда от экрана телевизора. Честно говоря, единственным интеллигентом, с кем он был знаком, был профессор Батышев, да еще безвестный егерь с высшим образованием из далекого алтайского заповедника. Батышев никогда не рассказывал анекдотов про Брежнева, хоть и любил удивить в узком кругу виртуозным владением жанром "малой формы". Про Брежнева лишь пару раз высказался в том смысле, что, мол, взрослый, пожилой человек, а ведет себя… Главное, как он может без смеха воспринимать такой поток глупейшей лести в свой адрес?.. При виде того, как Павел встал, весь зал зашевелился, и через минуту застыл ровными рядами, усиленно делая хорошую мину при плохой игре.
А Павел тоскливо смотрел на экран и думал: — "Господи, неужели этого несчастного старика нельзя было хотя бы схоронить по-человечески?" Гроб с телом Генсека в могилу почему-то должны были опускать всего двое парней в бушлатах. Тот, который стоял с изголовья, взял в руки веревку, склонился… Камера смотрела прямо в его могучий зад, напрягшийся, туго обтянувшийся штанами. Траурная музыка взвивалась до предела безысходной тоски, а Павел с непонятной злостью думал, что вся героика социалистического строительства закончилась этой могучей задницей, глядящей прямо в камеру. А может, всего лишь оператор, расплачиваясь за годы молчания и лжи, вдруг нежданно-негаданно получил возможность вынуть фигу из кармана.
Когда могилу закапывали, Павел думал о том, что рухнуло последнее прямое, хоть и трухлявое дерево коммунистической эпохи. Осталась только мелкая, кривая поросль, выросшая во лжи, приспосабливающаяся к медленно сползающей в тартарары почве. Это дерево теперь долго будет гнить. А на могиле несчастного старика, и правда, поверившего в свою гениальность, будут плясать, бесноваться и гадить те, кто пел ему дифирамбы при жизни.
Он до самой ночи строчил фразу за фразой, описывая свою жизнь на зыбком склоне; была тоска по несбывшимся надеждам, была злость, на то, что никому не нужны были его энергия и интеллект. Одно слово — оползень… Все ползет вокруг, сама Мать-Земля, и не за что зацепиться… Далеко за полночь он заставил себя оторваться от работы и лечь спать.
На утро Павел опять долго слонялся по двору. Мозг, истощенный вчерашней запойной работой, выражал полнейшее нежелание приступить к работе, и на попытки Павла направиться к столу, отзывался легкой мозговой тошнотой. Павел попытался размышлять на животрепещущую тему; кто ж его пытается отправить в верхний мир раньше времени? Но в голову не приходило ни единой, даже самой завалященькой мыслишки. А потому он пошел в сарай, пошарил среди всякого хлама в углу, нашел старый ржавый напильник без рукоятки, короткий ломик, топор, и со всеми этими железяками вышел во двор. Роль одного из столбов забора исполнял толстенный пень от тополя, метра два высотой и метра полтора в диаметре. Когда-то тут рос гигантский тополь, но он стал слишком сильно притенять огороды, и жильцы барака, устроив воскресник, срубили его и поделили на дрова.
Павел отмерил от пня десяток шагов, подкинул на руке топор, прищурился и размашисто метнул его в пень. Главное, руку выбросить на всю длину, как его учил когда-то дядя Гоша. Топор с хряском вонзился точно в намеченное взглядом место. Чтобы не промахнуться, в момент броска надо неотрывно фиксировать взглядом мишень. Павел подкинул на руке ломик, примерился, отступил на пару шагов, отметил взглядом узловатый наплыв. Ломик вонзился в самую середину наплыва. Напильник своим хвостовиком врезался в дерево в двух сантиметрах от ломика. Навыки, приобретенные в далекой юности, и регулярно подновляемые, держались крепко.
В Урмане жить было скучно, а потому большая часть населения в свободное время беспробудно пьянствовала, а меньшая — занималась спортом. Сам Павел занимался аж по трем направлениям: бокс, борьба и тяжелая атлетика. Проводил в спортзале все вечера, включая и воскресные. По всем трем видам в год бывало лишь по два соревнования: первенство города и первенство железной дороги, проводившееся обычно в Новосибирске. Правда, по тяжелой атлетике проводить первенство города было несколько затруднительно; считая Павла, тяжелоатлетов было всего четверо и один культурист, который из принципа наотрез отказывался поднимать штангу в классическом стиле — рывок, толчок.
