Из восьми или десяти священников соседних деревень только один казался мне человеком с живыми патриотическими чувствами, и я спрашиваю себя, был ли он искренним. — Действительно, это довольно любопытное явление, — говорил я себе, — что Германия всегда умела объединить любых интернационалистов. Как ей удается собрать их под свое крыло, великий Боже, и что это — просто результат уважения, которое внушают ее масса, ее могущество и ее очевидная сплоченность?

Я должен сказать, что я услышал и другие звуки колокола. На обратном пути, между Новарой и Турином, я путешествовал с двумя старшими офицерами, которые, вначале, видя, что я не ни на что не реагировал, подумали, разумеется, что я их не понимаю, и больше не стеснялись. Может быть, вид моей формы им внушил следующие размышления?

— Мы, по правде говоря, ни для кого не союзники, мы не сражаемся ни за, ни против одних или других; наша война только за Италию и мы полагали, что наши шансы будут лучше, если мы разыграем англо — французскую карту. Эти люди воображают, что мы боремся за них; если бы они были по-настоящему умными политиками, они знали бы, что у Италии есть лишь одно непреклонное желание: завершать объединение и что сам факт вступления в войну на стороне французов является верным признаком, что во второй войне, которую мы будем вести уже против них, мы вернем себе итальянские территории, которые французы несправедливо удерживают.

Нелегко слушать подобные речи и притворяться спящим.

Вернувшись в Швейцарию, я узнал, что Реккер вскоре должен предстать перед судом в Цюрихе. Я хотел показать ему, что его судьба мне не безразлична и присутствовать на заседаниях. Чтобы ненароком не выдать меня, он даже не шелохнулся, когда увидел меня в зале. Его приговорили к одному году тюрьмы, после того как федеральный прокурор красноречиво заклеймил эту чуму шпионажа, которая несет угрозу разложения самым здоровым элементам швейцарского народа и выразил глубокое сожаление, что не видит на скамье подсудимых подстрекателя и сообщника, некоего Франсуа Лефевра — таким был мой псевдоним для ячейки Реккера.

После своего освобождения этот храбрый человек рассказывал мне, как он был тронут этим моим жестом:

— Когда вы пришли на суд, вы доказали, что полностью доверяете мне, и я был этим очень горд.

Этот период был одним из самых спокойных за все время моего пребывания в Швейцарии. Моя служба, отрегулированная и организованная с точностью до минуты, функционировала великолепно; агенты приезжали и уезжали автоматически, если можно так выразиться. Это были для меня действительно милые деньки, протекавшие гладко, без конфликтов и беспокойства. Я проводил это время в Берне, Люцерне и Невшателе, в котором я уже снял маленькую меблированную квартиру.

Я часто встречался с Мюллером, который много передвигался между Францией и Швейцарией, поддерживая связь и передавая мне инструкции, которые Сен-Гобэн получал для меня.

Мы много беседовали с ним о Марте де Маковски, к которой он, казалось, привязывался все сильней и сильней.

У службы ротмистра фон Шнайда больше не было секретов от нас, по крайней мере, мы так думали, и я не раз спрашивал себя с некоторым недоумением, как немецкая разведка могла с такой щедростью содержать агента, результаты работы которого казались мне совершенно ничтожными.

Но однажды, когда Марта заявила Мюллеру, что ей требуется молодая женщина, приветливая и хорошо говорящая по-французски, Мюллер представил ей Мари. И как раз это стало для нас разгадкой тайны.

— Я не знаю, как это произошло, — рассказывал мне Мюллер спустя неделю. — Мари уволилась из ресторана на улице Рюшонне, и никто ее больше не видел. Что касается Марты, то она утверждает, что ее желание нанять Мари так как и не было реализовано, потому что фон Шнайд ей этого не разрешил.

Через три дня юная уроженка Тичино объявилась сама и попросила Мюллера встретиться с ней в Берне как можно скорее, но ни в коем случае не говорить об этом Марте де Маковски.

Мы встретились на следующий день в кондитерской, которую она нам назвала.

— Я не собираюсь участвовать в таких махинациях, — заявила нам Мари жестким тоном.

И она объяснила нам, что у прусского ротмистра на содержании уже давно было несколько швейцарских таможенников, которые направляли попадавших на границе им в руки французских дезертиров в различные бары и кабачки Женевы. Там, этих несчастных соблазняли женщины, заставляя потратить все жалкие гроши, которые у них были, а потом отправляли их к самому фон Шнайду.

— Вот как они действуют, — рассказывала Мари. Мне нужно было ждать в маленьком кофе на улице Альп. Я пробыла там несколько дней, когда, позавчера, пришел один француз, который спросил господина Леона, это условленное имя. Хозяин наговорил ему комплиментов и обещаний, а затем тихонько подмигнул мне. Тогда я подошла к дезертиру; это был парень двадцати пяти лет, красивый, даже слишком, с уклончивым взглядом и любезными манерами, и он казался усталым, таким усталым, что я жалела его, но его образ жизни сразу проявился. Он пригласил меня выпить и сразу же начал рассказывать разные истории. И затем я сделала то, что могла, — добавила Мария, краснея. Иногда я хотела пить, иногда я хотела есть; он платил, он платил, вначале от чистого сердца, затем с ворчанием. На следующий вечер я оставила его там, это было уже выше моих сил. Я отправилась искать фон Шнайда, у которого встретила польку.

— Ну, а дезертир? — сказала она.

— Он спит на стуле в кафе, на улице Альп.

— Ах! Не надо было оставлять его одного.

— В таком случае, составьте ему компанию, Мадемуазель, — ответила я ей. Что касается меня, то это не в моем вкусе.

— Но тебя как раз наняли для этого, моя девочка. Неужели ты такая глупая, что не поняла? У него есть еще деньги?

— Франков десять, может быть!

— Очень хорошо, завтра утром ты нам его приведешь. Что он за человек?

Я ей объяснила.

— Да, я вижу, — ответила она. — С ним не стоит деликатничать.

Мюллер посмотрел на меня.

— Насколько все-таки двуличны эти женщины, — воскликнул он. Меня, я полагал, фон Шнайд и Марта не продавали за деньги, которые они получали.

— На следующий день, — продолжила Мари, — то есть, вчера утром, я забрала его в кафе, чтобы отвести к фон Шнайду.

— Вот! — сказал он мне тремя часами позже, — я нашел работу. Я снова отправляюсь во Францию!

— Что ты там будешь делать?

— Это тебя не касается. Это мое дело. Но приходи, я тебе оплачу хороший обед.

Он пьянствовал беспробудно и с каждой опустошенной рюмкой становился еще болтливее.

— Не стесняйтесь меня, я хорошо знаю, что вы собираетесь сделать.

— Зачем тогда ты спрашиваешь?

— Да, но как вы вернетесь во Францию? У вас же нет документов, видите!

— Нет документов? Ах, подумаешь! А это, что это, скажи? Только у них на все найдется решение! Вот, настоящее отпускное удостоверение рядового 1-го класса Фаро, Жака, 26-го пехотного полка. С ним я вернусь во Францию. А с этим, — он вытащил из кармана вторую бумагу, — с этим, я снова приеду сюда; это новое удостоверение, срок действия которого начинается через десять дней, этого времени хватит, чтобы посмотреть вещи, которые интересуют этих господ.

— И что они вам за это дают?

— Тысячу франков изначально и полторы тысячи после возвращения, если они будут дольны тем, что я принес! — нагло ответил он мне.

— И ради этих денег вы продаете вашу страну, ваших товарищей, господин Жак?

Он побелел как мертвец, от гнева и нечистой совести.

— Прежде всего, я не продаю никого, у меня нет страны, нет никаких товарищей, и немцы мои братья, так как они мне обеспечивают меня бифштексами, понимаешь!

— Ладно, это будет его первая и последняя поездка, без возвращения, — прошептал Мюллер сквозь зубы, и он получит по заслугам. — Посмотрим, Мари, но я полагаю, что тебе придется вернуться в Женеву и подождать следующих действий этих господ. Ты действительно сможешь помочь посадить с полдюжины, прежде чем Шнайд поймет, что это ты им принесла несчастье.